Акума, или Солнце мертвых - Александр Евгеньевич Белых

но длинный порез вскоре зажил, не оставив следа. Психологическая травма оказалась глубже пореза на крайней плоти. Самое страшное, что грозило мальчику, это остаться без крайней плоти. «И звали бы мы тебя Мойша!» – смеялась мама. Она смазала рану арникой. Строго повелела не сметь делать этого никогда!

«Мама, мне сон приснился, будто я оказался в мертвушке, подошел к столу, а на нем лежит труп, мертвый мальчика, лицо знакомое-знакомое, не успел разглядеть, кажется, это был Женя, кажется, но не уверен…» – оправдывался Миша.

«Ты что, хочешь оставить меня без внуков? Ничего, ничего, мой мальчик, кончился твой сон… Тихо-тихо…» – мама лепетала скороговоркой: – Может быть, из тебя врач получится… Это ты романов своих начитался, всяких «людей в белых халатах» и прочих… Современные книжки растлевают воображение, брось их читать!»

Это объяснение успокоило обоих. «Ещё раз увижу в руках какого-нибудь ги-дэ-мопассана, в печке сожгу! Эх, ты Орля моя, Орля!» Всё это были, пожалуй, пустые угрозы, потому что он уже подписался на кипу художественных журналов и газет на второе полугодие. С той поры, почуяв наступление беспокойного возраста, мама приглядывала за сыном оком неусыпным, оком нежным, оком взыскательным, оком тревожным. Глаз да глаз нужен! К счастью, вся советская литература шла за один роман в жанре воспитания чувств, ибо советский человек всё ещё слыл за недоросля или подростка.

Миша включил радиоприёмник, настроился на волну радио «Маяк», которое только недавно начало вещать на всей территории Советского Союза. Как раз заканчивались новостные сообщения, обещали транслировать концерт по заявкам. Зазвучала музыка Георгия Свиридова «Маленький триптих». Это первое исполнение на радио «Маяк». Снаружи негромко постучали. Мишка вышел на веранду, открыл дверь. Это был Женя Шлеин. Мишка от неожиданности ослеп от хлынувшего в проём дверей снежного сияния и пылающего от запарки решительного и вспотевшего лица Женьки. На Мишку хлынуло упругой незримой волной воздуха. Нежная поросль на Женькином лице мерцала испариной.

Изо рта шёл пар, дыхание его было молочно-табачным, на кончике носа выступили капельки влаги.

– Ты мне нужен, срочно, – выпалил Женька и затворил за собой дверь. – Ты один?

– Да, один. А что?

Сияние улицы погасло. Мишка всё еще помнил искажённое презрением лицо своего одноклассника, скулы его еще чувствовали острый удар его кулака. Теперь лицо Женьки смотрелось вздорным щенком, ничего тревожного не предвещалось. Он выглядел таким добродушным под солдатской шапкой со звёздочкой, что хотелось его потрепать, потягать за ухо, стащить шапку с головы. В животе растеклось удовольствие, будто он высосал из банки пару глотков сгущёнки. В потемневших серых глазах Женьки притаилась щенячья просьба. Мишка пытался отгадать, что привело его сюда, заставив отмахать десяток километров. Не уроки ведь! Чьё-то поручение? Глаза у Мишки обездвижили в раздумье. Женька опередил его догадки.

– Так ты один?

Мишка кивнул и угукнул, как дикий голубь, что прилетал к ним во двор.

– Научи меня танцевать, сегодня в школе вечер танцев по случаю Октябрьской революции. Ты ведь в театре вашем танцевал, так ведь… Мне надо пригласить…

– Кого пригласить?

– Неважно. Надо.

– Ну, раз это тайна, то, пожалуй, и в самом деле тебе приспичило танцевать. Неужели влюбился?

– Дурак! Ещё чего! Я поспорил, что приглашу девчонку на танец и станцую лучше всех. В общем надо закадрить.

– Ну, ты даёшь! За один раз не научишься.

– Я способный, научусь, ты только покажи, как надо двигаться, ну там всё такое…

– Ладно, успокойся сначала, переведи дух. Сейчас чай согрею. Женька разделся, повесил бушлат у входа на вешалку под цветастой занавеской. Снял свитер. Сел за стол, положив локти. – А что будем учить: танго «Голубой цветок», фокстрот, вальс, или падеспани, или?..

– Что, или?

– Ну, там народный танец, гопака да вприсядку.

– Сам танцуй вприсядку. Я что, архангельский крестьянин, что ли! Мне нормальный нужен танец, чтобы девушку взять за талию и повести.

– Куда повести?

– Куда, куда… Куда надо! Ты должен показать куда.

Учи, давай!

– Ладно, надо выбрать пластинку для начала.

Они долго рылись в пластинках в тумбочке, быстро отбрасывая в сторону то одну, то другую.

Наконец, выбрали «Es ist nur die Liebe» из отцовской коллекции виниловых пластинок запретной Marika Rӧkk. Миша бережно опустил тонарм в борозду пластинки. Надо сначала просто научиться стоять под музыку и покачиваться в такт.

– Раз-два. Раз-два-три. Понял?

– Угу. До трёх считать умею, научили в первом классе!

– Представь, что ты дерево на ветру…

– Сам ты дерево!

– … и покачивайся, куда подует ветер, то есть в ритм ветра, то есть музыки. Усёк?

– Усёк!

– Чувствую себя фребеличкой, – рассмеялся Мишка. – Воспитательницей то бишь…

Женька был покорным, мягким, послушным, каким никогда не видел его Мишка, и в этом послушании он вдруг узнал себя самого – с той лишь разницей, что он пребывал в этом состоянии постоянно, считая своим долгом выполнять те или иные обязанности. Он боролся против своей инстинктивности за сознательность и волю.

– А ты научи меня курить, – вдруг выпалил Мишка, испугавшись собственной смелости.

– Замётано, – твёрдо сказал Женька, нисколько не удивляясь его просьбе. Эта идея ему пришлась по нраву, потому что уже тянуло покурить. – Тебе нужно быть твёрже чуток, а то… как эта… фребеличка…

Это прозвище с тех пор потащилась за Мишкой.

Мишкина рука, чувствуя мозолистую руку Женьки, непрестанно потела, он вытирал её о штанину. Женька все время прижимался к Мишкиной груди, а тот учил держаться на расстоянии ладони, чтоб, не дай бог, он не прикоснулся к груди комсомолки во время танца. Женькино сопение в ухо могло бы довести Мишку до помутнения, если бы он не отклонялся от него. Так они заездили то одну, то другую пластинку, то третью; лучше всего стало получаться под Tango Notturno в исполнении Pola Negri. «Ich hab an dich gedacht als der Tango Notturno mit dem Zauber der Töne unsere Herzen vereint». По ходу упражнялись в немецком языке, напевая знакомые слова.

Они танцевали до сердцебиения, выбегали разгорячённые на крыльцо, чтобы отдышаться; раскуривали одну на двоих папироску из пачки «Беломорканала». Женька учил его, как надо продуть от табачных крошек папиросу, как залихватски закусить её в зубах, как прикуривать; учил зажимать в кулаке папиросу, учил сплевывать через губу, щуриться от дыма, придавая лицу бывалый вид мужичка.

«Бычки» уносили домой, бросали в печку, заметали следы «преступления»… С устатку ели перловую кашу, запаренную на молоке, с горбушкой черного хлеба. В передышке они успели сыграть шахматный этюд Алёхина, напечатанный в журнале.

И совсем уж вошли в азарт и веселье, когда Женька нашёл пластику русскими романсами, разыграв любовную