Акума, или Солнце мертвых - Александр Евгеньевич Белых

и проза есть элемент мысли, что словесность есть собрание произведений человеческой мысли; что процесс мышления, орудующий образами, называется поэтическим; что поэзия – это образное мышление; что ему противуставляется другой процесс мышления, именно тот, который обходится без участья образов, то есть прозаический; что поэзия не там, где великие произведения, как электричество не там, где только гроза (удивительно, что поэзия сравнивается с электричеством и грозой), а везде, ежечасно и ежеминутно, где говорят и думают; что все, кроме идиотов, обладают элементами поэтического и прозаического мышления. И т.п. и т.п.

Миша сделал вывод, что его дневники тоже являются элементом мысли, что когда-нибудь эти мысли вольются в единую ноосферу Вернадского. Даже каждая строчка какого-нибудь убогого стихотворения тоже есть мысль, ну какая-никакая, пусть убогая, и всё же мысль. Самый простой элемент мысли, не обладающий ни идеей, ни структурой, чтобы называться произведением, есть слово. Товарищ Сталин был прав, говоря, что человек мыслит словами! Ну не буквами же! Учительница сказала, что есть слова-образы и слова-понятия. В конце концов, он решил посвятить себя мышлению, этому загадочному мышлению в словах, и потратил все ноябрьские каникулы на изучение этого дореволюционного пособия для средней школы ради самообразования.

Наверное, думал он, ещё сама Ахматова училась писать стихи по руководству профессора Овяснико-Куликовского! Миша поцеловал эту брошюрку в ободранные корешок, отворил страницы, как створки раковины, уткнулся носом внутрь книжного затхлого старческого лона, трепетно и протяжно вдыхая плесневелый кислый запах дореволюционных отсыревших страниц. Там комментировались лермонтовские стихи, поразившие его инфернальным и сакральным смыслом, что стих, как божий дух, порождающий отзыв благородных мыслей; что поэт должен словом своим пронзать и резать сердца… что стих – это клинок надёжный, без порока, что произведения поэта есть могильник его вдохновения, его мыслей и чувств, кладбище дум. «Как одинокая гробница Вниманье путника зовёт, Так эта бледная страница пусть милый взор твой привлечёт». Сочинение на лермонтовскую тему, заданное на каникулы, бродило-бродило в его голове, пузырилось-пузырилось, но так и не родилось, перекисло как брага на яблоках. Ну и чёрт с ним!

Миша громко чихнул от защекотавших его ноздри смутных идей, плодившихся на свет божий сами из себя, как молеве. «Тут, тут сквозь душу переходит страстей и ощущений тьма, и часть мысль гигантская заводит пружину пылкого ума…» Он предавался размышлению о собственном сознании посреди урочных и неурочных дел. Что оно из себя представляет? Какой-то спутанный клок собачьей шерсти, из которого бабушка пряла пряжу на веретене, сидя в горнице под иконой в рушнике. У него не было инструмента, чтобы вытянуть тонкую нить из своего сознания и соткать полотно с каким-нибудь узором. Такой инструмент следовало бы придумать, в том-то и заключалось искусство, а потом придумать свой собственный, ни на чей не похожий рисунок, линию, стиль, образ.

Мысль из спутанных ощущений, из войлочных клубков чувствований, из ночных страхов, вызванных юношеской впечатлительностью и возмужанием, из жгучего стыда и бесконечной жалости к себе никак не могла пустить корни, пробиться сквозь заскорузлость сознания, будто затоптанного отцовскими сапогами, как цветы, которые он однажды пнул (случайно) с крыльца (это была герань в горшке), потому что оказались у него на пути.

Эта мысль не могла выпустить свежие листья, унизанные радужными зёрнами росы, освободить мозг от сдерживающих шлюзов, как чаще непроизвольно освобождался его организм от избытка семени, не приводя к озарениям, а напротив погружая его разум к ослеплению и самобичеванию за мастурбацию. Бегают в крови всякие ненужные глупости, лейкоциты да гормоны, непрестанно нашёптывал ему на ухо Лев Николаевич Толстой, щекоча его ухо бородой, пахнущей квашеной капустой.

О!

О, если бы…

О, если бы первозданный солнечный бог Атум…

…который еженощно взъерошивал и взбадривал фаллос в черной бездне египетских небес под созвездием Ориона, созвездия Собаки, бегущего Щенка…

… сглатывал собственное семя и сплёвывал его в тёмную бездну…

… чтобы породить богов неба, воздуха, земли и все сущее на свете…

О, если бы он мог также порождать миры…

…то, может быть, юношеские страхи Миши Кралечкина перебродили бы со временем в поэтические строки…

…как виноградное вязкое терпкое сусло в прекрасное молодое вино!

Этот долгий звук «о» сопровождал безмолвную речь Кралечкина в ночи и будто скатывался в тетрадь на целые страницы: «О! О! О! О! О! О!»

Впрочем, египетская мифология еще не коснулась чела советского школьница – озарение, подобное ослеплению, придёт позже, в одну из дождливых вьюницких ночей конца благословенного лета 1977 года, когда у него, молодого коммуниста и сельского учителя, заночует один вкрадчивый журналист, Серж, явившийся из районной газеты за интервью о его литературоведческих изысканиях…

Он пришел в класс после уроков, школьники уже разбежались. Через плечо спортивная темно-синяя сумка, желтая куртка. Поздоровался, подал артистическую руку. Молодой человек представился. Сказал цель своего приезда. Приятный голос не был деловит, как бывает в таких случаях, немного усталый, мягкий. «Я слышал о вас, о вашем интересе, ищу героя для статьи…» Усы его наползали тонкими кончиками на пухлые красные губы. Тёмно-русые волосы его свисали на глаза, и цвет их не сразу можно было различить. Прямой красивый нос с большими отверстиями удлинял его лицо…

«Как будто воскрес», – мгновенно подумал Кралечкин.

Мысль эта обожгла, испугала Кралечкина. Он увидел в этом человеке далёкое напоминание о школьном товарище, увидел возмужавшего Женю Шлеина.

Кралечкин пригласил корреспондента продолжить разговор в доме. Шли извилистой одуванчиковой тропинкой. Воздух разносил остатки аромата яблоневых садов, обрывков фраз и глубоких умолчаний. «А в воздухе жила непонятная фраза, – произнёс Кралечкин, но не услышал продолжения.

«Даже курить не хочется, хочется дышать этим воздухом, – сказал корреспондент. – Я ехал к вам, смотрел на лес у дороги и думал: покой, счастье, живые сны…» Кралечкин улыбнулся, мысленно поставил «отлично» в школьном дневнике нового знакомца, сразу же расположился к нему, «не олух». Прошумел ветер в листве ракиты. «Поют эолы!» – сказал Кралечкин радостно. «Да, как на островах у вас эолийских!» – ответил Серж.

Они говорили о лирической жизни поэтессы, перечисляя мужей и любовников, о планах на будущий музей её имени. Эти разговоры напомнили ему о Марго. Он вновь почувствовал себя юношей этаким тургеневским «жёнь-премье», и разговор их стал похожим на мелкую походку, которой ходят вокруг да около.

Кралечкину не хватало в деревне культурного разговора, участия к его поэтическому пристрастию, хотя деревенские уважали, приходили советоваться, дети любили, из-за границы приходили письма, из Нью-Йорка. Эта переписка занимала его ум, разбудила творческие амбиции, подогреваемые из-за океана. Весь этот душевный недостаток восполнил его внезапный гость в один