Акума, или Солнце мертвых - Александр Евгеньевич Белых

прямо в мозг. Среди этой внезапной тишины зашелестели листики чьей-то зачётки. Она упала на пол шлепком. Захлопали крышки парт одна за другой. Все ринулись к директору Фокину, окружили его плотным кругом. Мишка стоял как онемевший истукан в одиночестве, в полной немоте, в полной тишине вдали от этого столпотворения и галдежа, словно одинокое дерево, с ветвей которого разом вспорхнула стая воробьёв, а теперь даже ветер обходит его стороной, не взрыхляя его листву незримой ладонью.

Этот Женькин лёгкий стремительный жест рукой с красивыми фалангами по волосам, послушно укладывающимся на затылок, запечатлелся в старческой мерцающей памяти известного литературного комментатора чужих биографий, уныло и отрешенно смотрящего сейчас в замызганное снаружи окно поезда, где мелькал северный пейзаж, погорелые весенние леса, первая зелень на чёрных пожарищах и понурые скорбные первоцветы, которые вручат ему огромным букетом библиотечные старушки на творческом вечере в Архангельске. Здесь доживала свой век его учительница по словесности, читательница и хранительница его юношеских стихов. «Прости непрошенного гостя, прости мне этот жалкий вид, и этот дождь, что как из горсти тобою брошенной, летит» …

Он догадался, что остался без друга, без старшего друга, без покровителя, без заступника. Он еще не осознал его смерти, но ему уже стало жалко самого себя. Его внезапно прожгла насквозь мысль, похожая на тот солнечный луч сквозь увеличительное стекло, которым он выжигал тлю, пожирающую душистый чертополох. Эта мысль была о том, что сиротство станет его пожизненным уделом. Была бабушка, была мама, в конце концов, был отец. Внезапно образовалась пустота в груди, будто её пробуравили коловоротом. Личина будущего показалась в этой дыре. Окажись он в детском доме, он был бы самым сиротливым среди маленьких сирот. Он видел мальчика, идущего вдоль дороги с котомкой за плечом. Таким он часто уходил с ивовой удочкой на рыбалку на целый день, а бабушка справляла ему узелок с варёными вкрутую тремя яйцами, тремя помидорами, тремя огурчиками, спичечной коробочкой соли, хлебом и бутылкой молока. Впереди него бежала счастливая собака. Для неё тоже была припасена косточка из борща. Мишка стоял посреди класса, всеми забытый. Он был близок к обмороку.

На похороны Женьки Шлеина мама выдала Мишке один рубль. С класса по рублю – мертвецу гроб. Говорят, что выстрел раздался из подъезда его дома. Когда Женька не пришёл домой вовремя, мать его стала бегать по околотку и досаждать всех своим тревожными расспросами. «Да напился твой сыночек, небось, да валяется где-нибудь пьяный в сугробе». Она подняла своей истерикой людей. Те зашевелились. Именно в сугробе милиция с собаками нашла его труп на окраине посёлка, в мешке со связанными ногами. Матери не показали мёртвого сына, сразу увезли в город на экспертизу. В школьной и домашней рутине за девять дней боль у Мишки поутихла, еще не осознанная; и то обстоятельство, что смерть друга топталась на периферии его сознания, которое он тщательно культивировал, насторожило его непрочностью и эфемерностью его горестных переживаний, ставших культом его сознательной жизни.

Довольно скоро Женька Шлеин стал для него трупом, а не образом того живого паренька, к которому испытывал магическое инфернальное влечение. Он взял в руки книгу. На форзаце учебника по литературе открылся Мишкин набросок портрета Жени Шлеина: нос, губы, брови, лоб с ниспадающей копной волос. Глаза давались с трудом. Это был безглазый набросок его лица. Труп мертвеца. Мишка долго вглядывался в белую пустоту глазниц, пытаясь представить блеск его живых серых глаз. Рука тянулась дорисовать сейчас, но пальцы не слушались, стали корявыми. Он не мог объяснить, почему Женька, долго и пристально изучая рисунок, вернул ему уже готовый портрет, не сказал ни слова; почему Мишка скомкал его и выбросил. Спалил, пустил на растопку печи. Эх, вернуть бы его! Странно, зная, что Женьки нет, Мишка всё-таки жалел об утрате именно этого портрета, как будто этот лист бумаги с изображением его лица был ценнее жизни самого Женьки. Однако этой странности своего сожаления Мишка не заметил даже спустя десятилетия, когда пытался этот случай своей жизни превратить в ностальгическую литературу. Правда, на уроках физкультуры однажды ему послышался его зычный гортанный голос. Мишка вдруг встал как вкопанный с мячом в руках, сжался весь, съёжился. Казалось, что мурашки в его теле проросли острыми иглами. А ребята кричали ему, чтобы он передал пас.

– Ну, растяпа!

Мишка гнал, гнал мертвеца прочь из своих мыслей.

…Спустя ещё три дня Женькин труп привезли домой, к матери-одиночке. Экспертиза установила, что, несмотря на пять отверстий от пуль, смерть наступила от замерзания. Его могли бы спасти, вероятно. Мишка представлял смертельные мучения своего друга, потом представлял, как патологоанатомы кромсали и потрошили его бедное тело в мертвушке. Вспомнился его сон, который чуть не закончился членовредительством. Именно этими глаголами он описывал патологоанатомическую процедуру. Его привезли в гарнизон не для того, чтобы здесь хоронить, а для того, чтобы попрощаться и отправить в Москву товарным поездом на вечный покой где-то на одном из тамошних кладбищ. Мишка не запомнил.

В час дня, когда радио «Маяк» транслирует передачу для работников в обеденный перерыв, весь класс исакогорской школы подтянулся по одному, по два в квартиру матери Женьки Шлеина. Толпился молчаливый люд из соседей, в помещении было не продохнуть. Мишка обратил внимание на то, что не чуял трупного запаха. Ему почему-то казалось, что мёртвые должны пахнуть смрадом. Прежде, когда Женька был жив, после уроков физкультуры, он вносил за собой терпкий острый запах пота. Ему вспомнился табачный запах изо рта Женьки. Это не казалось ему отвратительным, а сейчас его пугала мысль о трупном запахе. Вслед за всеми Мишка склонился над гробом, прямо над лицом Женьки. Только сейчас Миша догадался, кого напомнило ему это чужое мёртвое лицо, оттенённое на скулах юношеским пушком. «…И в горе им любуясь… влеченью сердца повинуясь… объемлет ласково его…» Он не узнавал своего прежнего друга, не узнавал его лица, которое еще недавно, месяц назад, рисовал с наслаждением, если не с вожделением. Ничего-ничего Женькиного не было в этом мёртвом лице! Оно было другим. «Лень и непокорство» на его лице – только это напоминало ему о Женьке. Трудно было поверить, что это мёртвое лицо ещё недавно наивно улыбалось над реабилитированной детгизовской книжкой о приключениях уменьшенных голеньких ленинградских пионеров из тридцатых годов Карика и Вали в мире огромных насекомых… Лицо его раздулось, скулы выпирали. Его розовая кожа посинела, как залежавшаяся на земле слива. Нос просел и утончился. Волосы были как приклеенные, лежали прядками. Бутафорская