Акума, или Солнце мертвых - Александр Евгеньевич Белых

он еще смог держать класс от побега на полчаса, говорил, что это подло, что это не по-комсомольски. Рот Жени Шлеина перекосило от ухмылки, усики вздёрнулись, глаза налились синевой. Марианская впадина. Он подскочил к Мишке, который сидел за партой с откинутой крышкой, навис над ним озлобленным лицом. Это лицо вдруг преобразилось в лик древнегреческого героя, или самого бога, который снизошёл до того, чтобы выплеснуть на робкого и застенчивого Мишку свой божественный гнев как удар судьбы. Противостояние самого рослого мальчика с самым тщедушным мальчиком в этот момент представилось Мишке каким-то драматургическим приёмом, придуманным неведомым автором плохонькой пьесы его жизни. Мишка, увлекаемый невидимой таинственной тягой, будто магнитом, приподнялся со скамьи, принимая вызов сильного товарища. Другие школьники так и подумали, что сейчас начнётся схватка, и невольно расступились, давая место для яростной стычки двух приятелей по парте. Не было страха получить в лицо кулаком, а также не было желания сразиться. Его чувства застыли наледью на стекле, словно он получил укол анестезии в кабинете зубного врача. Руки его не сжались в кулаки, мышцы лица не напряглись в сладком предчувствии удара в челюсть. Покорность и слабость охватила тело Мишки, колени его задрожали, но не от страха, нет, а от желания получить кулаком в лицо от Женьки. Нет, это было желание сладостной кары ни с чем несравнимой, даже с отцовским подзатыльником. Поцелуй кулаком прямо в челюсть! Поцелуй греческого бога! Вот что он возжелал. Удар настиг его молниеносно. В глазах Мишки потемнело от счастья. Из внезапной темноты брызнули искры. Даже запахло кварцем, будто в темноте ударяли камешек о камешек, чтобы прикурить брошенный окурок. Все сбежали с урока, Мишка остался в классе один со своей отверженностью и горящей от удара челюстью. Отдышавшись, Мишка медленно, как бы обдумывая оправдание, отправился в кабинет директора, чтобы якобы взять на себя вину за срыв урока физкультуры. От сердцебиения дрожала белая рубаха с комсомольским значком, который царапал его грудь заколкой. Объяснения его выглядели неправдоподобными: то ли предал, то ли выдал, то ли принял вину на себя. «Я ляпнул, а давайте сбежим с физкультуры, а потом стал отговаривать, но меня не слушали, и все сбежали…» Директор выслушал и велел идти. На следующий день ребята и девчата объявили ему бойкот. А ведь с ними еще целый год учиться! Никто не разговаривал с ним, он стал пустым местом в классе. Пустое место – из него он выкарабкивался всю жизнь.

Когда все-таки узнали от директора, что Мишка попытался взять ответственность за срыв урока на себя, Женя Шлеин вдруг переменил к нему своё отношение и стал его заступником перед теми ребятами, которые хотели продолжать бойкот. «Ну почему медаль за отвагу дают, а медали за муки совести нет?» – хныкал Мишка, полагая, что возможно вознаграждения за его сумбурные юношеские муки. Этот день еще запомнился тревожным известием: по радио сообщили об освобождении генерального секретаря Никиты Сергеевича Хрущёва с главного поста страны по состоянию здоровья. Да, горька остылой жизни чаша, шептал заледеневшими губами Мишка. Всё равно, душевной близости уже не искал ни с кем. Одиноко стоял на дороге в ожидании дежурной машины, не зная ни любви заветной, ни дружбы сладкой. Его тело продувал холодный северный ветер. Одиноко ехал средь бурь пустынных на жёсткой скамье, клюя носом в окно, на котором мысленно писал жалкие буковки своего дневника о том, как сердцу тяжко и как душа тоскует по дружбе. По два часа поездки в обе стороны, плюс время ожидания – так впустую тратилось драгоценная юность, шёл семнадцатый год жизни, её однообразного течения, пусть недолгого, но как с ней справиться – храбростью или усердием – он не знал, не было ни одной подсказки, ни от кого. Папа, мама безучастны…

Жизнь пасмурна, томится юность в глуши. К чему его глубокие познания? Ради успеха? Зачем одинокий героизм во имя славы, чей свет никого не озарит, не осчастливит? Какая прибыль от гения? Отчуждение от мира начиналось с этого внутреннего отшельничества на этой узловой станции Исакогорка, затерянной на севере диком в таёжной пустоши.

Да, да, мы, дети севера, как здешние растения, цветём недолго, быстро увядаем, поддакивал сам себе Мишка, соглашаясь с чужими выверенными сентенциями. В предпоследний день перед каникулами он опоздал на машину. Конечно, это можно было считать невезением, почти привычным, но Мишка не расстроился, какая-то тяжесть упала с плеч, адали отодвинули надгробный камень. Он вернулся домой с полной грудью осеннего воздуха. Одиночество стало желанным, порой даже вожделенным. Хоть души ничто не веселило. О мальчишках и девчонках, как о враждебных ему одноклассниках, он уже перестал думать, немного смягчился в сердце к ним. Нет, он смягчился не из милосердия, а скорее из гордости, которая возрастала до высокомерия: он считал их наивными, пустыми, глупыми, а шутки их не смешными, зажёванными, затрапезными, пошлыми.

Похабщину из-под языка Жени Шлеина пропускал мимо ушей. Вспоминал свой прежний круг в Ижоре, хоть кого-нибудь оказался рядом из той здоровой и весёлой компании, где его уважали, и тоска о том времени возобладала над ним. Вот Нина не пишет. Ей бы он доверил сокровенные записи своего дневника, некоторые странички. А в голове у него кружились страшные мысли, как вороны над выгребной ямой. Мысли запретные. Их следовало обдумать, хорошенько обмозговать. Постыдно было даже писать о них, не находилось слов. Сколько их он уже исцарапал в толстой тетради в клеточку за 42 копейки своей красивой наливной ручкой, мелким-мелким бисером! Не напасёшься чернил на тебя, ворчала довольная мама. Пожалуй, в ожидании зрелости проходила его юность, и казалось, что с каждым часом приближается к краю сладострастной бездны. Между чистотой помыслов и вожделением росла пропасть. Раздвоенность пугала пуще. Он был расколот как щепа. На Женю Шлеина он смотрел через призму поэтического кристалла, через призму античного обнажённого бесстыдства, мысленно созерцал линии его тела, широкие плечи, грудную клетку, сильные ноги, узкие бёдра, которые скрывали широкие штаны и шерстяная кофта, сравнивая со своими не выраженными линиями тела, отражёнными в мамином зеркале. Он пытался рисовать его по памяти, желая быть таким как он, гордым и простым, но это мечта казалась ему недостижимой, потому что его волю, которую выказывал Женя то взглядом, то жестом, то словом, разъедала не столько сама нежность его возраста, сколько эпистолярная привычка к жалостливым размышлениям.

Вот если бы волю соединить с юношескими размышлениями, если бы кто-нибудь повёл его за собой, если бы кто-нибудь направил его усердие к