Акума, или Солнце мертвых - Александр Евгеньевич Белых

самобичеванию на воспитание характера, то, как сказать… То может быть, кто знает, он смог бы в будущем повести за собой не одного такого парня, как Женя, а дюжину, а то и триста, и в бой, и в разведку. Что нужно было для этого? Спать на гвоздях, как Рахметов? Что делать, что делать, чтоб плоть свою нежную укрепить?

Идеологический роман Чернышевского, своим названием задающий советскому школьнику экзистенциальный вопрос, Миша едва осилил на каникулах, и только сон Веры Павловны о грязи захватил его во время чтения, но отложился надолго в памяти безжизненным археологическим слоем. Ребяческое желание прыгать в грязи наперегонки вместе с Женей Шлеиным возвращало его в бессознательное детство, когда ему запрещалось водиться с дурными мальчишками. Кроме того, он прочитал опубликованный в журнале «Звезда», в десятом номере, роман Юрия Германа «Я отвечаю за всё»… Миша стал полководцем только каллиграфических букв, своего потешного войска из русского алфавита.

А пока же взгляд пронзительно голубых глаз Жени, внезапно брошенный в его сторону, подкашивал его колени, если не бросал под ноги своего властного покровителя, будто кто-то пихал его взашей в прорву пустого места. Под ложечкой щемило, он сглатывал слюну, у него просыпался голод или его тошнило. Буквы его так и остались потешными, в том нежном возрасте, когда кожу покалывает кристалликами мороза от одной мысли, что ты умрёшь без всякой на то причины, о, если б только от любви!

Он водил пальцем по замёрзшему стеклу. «Призаиндевело, призаплеснело». А что если эти буквы и были ржой его души? Да, ржа, тлен, прах… А что, если это они растлевали его ум, размягчали его волю? От черных букв шло светозарное зло. Холодной буквой трудно объяснить, что творится в душе советского школьника, знающего понаслышке только литературное бессмертие. Всё оснежило: дощатые заборы, ковыли, древко с красным флагом, пробегающего мимо рыжего пса. От снега поголубела округа, даже дым над одноэтажными домиками на две семьи. Птицы суетились за окном в ожидании хлебной подачки, сметая крыльями снег с подоконника. Мишка крошил чёрствую булку, высунув руку в узкую форточку. Мама ушла на утренник, а в школе вечером намечался праздник и танцы. Он еще размышлял – идти или не идти. Было спокойно, уютно и беспразднично на душе. Лица на агитационном жестяном плакате, прибитом к телеграфному столбу с подпоркой, похожей на упирающегося изо всех сил человека, были счастливы достижениями урожая кукурузы и космических ракет. Кисточка рябины между двойными окнами соблазнила одного смелого воробышка. Он попался в ловушку, бился крыльями о стёкла, не зная, как выпорхнуть из оконной западни. В тёмных зрачках его плескался смертный ужас. Почему-то это развеселило Мишку, а также порадовало, что в комнате на сей случай не оказалось хищной кошки, всегда притаскивающей в дом добычу к ногам властной хозяйки. И в радости от воробьиного ужаса он нацарапал ногтем на заледеневшем стекле слова мёртвого классика: «Меня печали мрачный гений крылами чёрными покрыл…» Птичка освободилась. Он достал из шкафа чёрную шёлковую рубашку, облачился в неё, ощущая белой кожей её холодок, представляя, каким красавчиком он предстанет на фотографии, которую непременно отправит Нине, ласково называвшая его точёной балясиной. Конечно, ни Женькиной мускулатурой, ни его торсом ему не похвастаться перед ней, и на руки его не налепить мускулы ни глиной, ни гипсом. О, как хотелось стать греческим изваянием, какими он любовался на открытках и репродукциях в журнале «Огонёк», собрание которых за несколько предыдущих лет задаром досталось ему от уехавших на новое место службы соседей. Ажитация чувств возобладала над ним, в голове нагромоздились планы, замыслы, идеи, фантазии, волнения. Эквилибристика замысловатых образов приводила ум его в состояние хаотической эйфории. Он принялся отжиматься от пола, осилил пятнадцать отжиманий, на шестнадцатый раз задрожали руки в локтях, и рухнул он грудью на пол. Взметнулась пыль. Ноздри его раздувались, как меха. Щёки его обожгло румянцем, заболела голова в затылке. Присел, скрестив ноги. Потупился. Взялся за голову руками. В глазах зарябило от чересполосицы цветасто-радужной домотканой дорожки, протянутой от порога к панцирной кровати… Хоть бы глазком, хоть бы в щёлочку взглянуть за край полога, за которым открывается будущее. Что ждёт его там? Коммунизм расцветёт пышным цветом, он еще не готов его встретить во всеоружии спартанца. Весь иконостас политбюро в школьном коридоре обещал будущее. Клялись партбилетом. Призывали. Угрожали с трибун. И не только Марс будет красным, но и Луна заалеет от красных знамён и стягов. Вместо Луны огромный серп и молот в колосьях пшеницы будет красоваться в полнолуние на небосклоне. Когда-то Нина гадала на игральных картах, но ему никогда ничего путного не выходило. Даже его любовь к червонной даме всегда сопровождал какой-то пиковый кавалер, путался под ногами. Сейчас ему, да, уже скоро семнадцать, а через лет, скажем, ну, хотя бы в году восьмидесятом, или нет, пусть в семьдесят восьмом году (дальше заглядывать страшно), когда ему исполнится тридцать, он станет уже знаменитым поэтом или миллионнотиражным писателем, значит, он должен готовиться… К чему? К славе? К испытанию славой? К поражению? В двадцать семь лет Лермонтов уже погиб на дуэли, стал знаменитым, взор его космический опередил полёт Гагарина, значит, у него в запасе десять лет, чтобы совершить свой литературный подвиг, и умереть на плахе… На какой плахе? А муза что, разве палач? Нет, на ниве… Ну, не крестьянка-колхозница муза моя! Кто ж она? Стать журналистом, редактором или картёжником как Некрасов. Ну что за дрянь! Да, но с чего же начать? От кого плясать? Символический нытик Анненский хоть и любим Ахматовой и даже как-то родственен его душе, но в учителя не годится, нытиком не хочется слыть, героического в характере тоже мало чего найдётся, милей всего горенки, избёнки, старушки, приживалки… Начинать надо со школьных уроков… За каникулы должен написать сочинение о Лермонтове, но мысли о нём где-то загуляли в гать, заигрались в прятки, в кошки мышки, в соловьи-разбойники, куда-то запропастились, пропащие…

Литературную теорию Миша взялся изучать не по советским учебникам, а по книжке для современной школы профессора Д.Н. Овсянико-Куликовского «Теория поэзии и прозы» (теория словесности), издание третье, значительно переработанное, допущенное в качестве учебного руководства для средних учебных заведений, издание Товарищества И.Д. Сытина, Москва. – 1914. Эту книгу он подобрал тайком у печи в сельской библиотеке среди заиндевелых поленьев; она была списана с библиотечного учёта и отправилась в растопку. Больше всего его поразили не утраченные буквы русского алфавита, выдернутые с корнем из азбуки, а сентенция, что поэзия