Акума, или Солнце мертвых - Александр Евгеньевич Белых

драму с убийством под песенку «Ой, васильки, васильки». Женьки выпала роль коварной Оли, которая легкомысленно надсмеялась над возлюбленным, а Мишка изображал оскорбленного возлюбленного. Воображаемым кинжалом, держа в руке чёрное воронье перо, Мишка безжалостно пронзал грудь Женьки со словами: «Рвётся вся грудь от тоски… Боже! Куда мне деваться? Всё васильки, васильки… Как они смеют смеяться?»

Вместе отправились на комсомольский бал по случаю годовщины Великого Октября под мотив этой песни. В два голоса они напевали: «Любовь не умеет шутить, любовь не умеет смеяться». Льдинки весело хрустели под их спешащими войлочными ботинками. По пути на школьный вечер Мишка пришёл в воодушевление. Он просил Женю стать его публикой, быть зрителем, чтобы тот оценил его декламацию. Они останавливались, и Мишка читал монолог Арбенина, его циничные слова в присутствии его умирающей жены Нины, уже откушавшей отравленных пирожных: «Да ты умрёшь – и я останусь тут один, один… года пройдут, умру – и буду всё один! Ужасно! Но ты не бойся: мир прекрасный тебе откроется, и ангелы возьмут тебя в небесный свой приют». В этом месте Мишка изображал рыдание согласно ремарке, но слёзы брызгали настоящие, горячие, не от репчатого лука. Женька хлопал в ладоши. «Да, я тебя люблю, люблю… я всё забвенью, что было, предал, есть граница мщенью, и вот она: смотри, убийца твой здесь, как дитя, рыдает над тобой…»

Женя решительно подошел к девчонке из старшего класса. Самая видная девчонка. Не подступиться. Мишке уж точно не совладать. Они взялись за руки, первыми вышли в центр зала. Его учитель танцев завистливо любовался своим способным учеником и со строгим обожанием оценивал его неловкие движения, но всё-таки ушёл раньше, чем объявили о завершении вечера. Сбежал из-за душившей его тоски и ревности. Внутри сдавливали рыдания…

Эта пара старшеклассников, кружившая в неловком танце, буквально сметала Мишку с пьедестала его гордыни, которая тешила его в одиночестве. С тех пор Женька не раз обращался к нему за помощью, когда дело касалось уроков по алгебре или по физике. Сочинения по литературе он писал за двоих, приноравливая свой стиль к манере Женькиной речи, чтобы не догадалась учительница за подлог. Мишка позднее отписывал своей ижорской подруге Нине, что обрёл, наконец-то, друга на новом месте, искренне радовался его успехам в учёбе, подспудно нахваливая себя за успехи в наставничестве, и болтливо, веселясь, рассказывал на четырёхстраничном тетрадном листке о всяких разбойничьих приключениях в гарнизоне незнакомого ей паренька, от которого исходило сияние. Нина влюбилась в него по Мишкиным описаниям. Ждала новых рассказов. Спрашивала шутливо: «Ну как там твой Женька Шлеин? Что натворил? Всё ещё сияет северным сиянием средь вашей полярной ночи?» Наступила зачётная пора за месяц до зимних каникул.

Накануне Женька опоздал на два урока. Мишка волновался из-за этого опоздания, не мог сосредоточиться над решением задачи по геометрии. Никто его не теребил за рукав с просьбой о подсказке. Мишка привык к его вниманию, которое внушало ему собственную значимость. Они встретились в школьном коридоре. Он был нахмурен, с какими-то мыслями в голове. Всегда было загадкой для Мишки, какие мысли водились в голове у его друга. То, что он произносил вслух, звучало по-мальчишески вздорно, но глаза его таили нечто более значимое. Большие пальцы на руки были перебинтованы. Подрался вчера, объяснил он на молчаливый вопрос Мишки. В руках у Женьки была тетрадка с похабными стихами Есенина и рассказом «Возмездие» Алексея Толстого, которой взял-таки почитать у Чугунова. Женька сказал, что примчался на грузовой машине, чтобы получить зачет по физкультуре, и вошёл в класс, торжествующе потрясая над головой добытой тетрадкой. Стал шутливо задиристым к тому, кто бы на его пути, улыбался задорно, горлопанил стишки: «Ах, не ходи ты, Мишенька, за реку, запоёшь ты там кукареку!»

Он был красив в своих движениях, в походке, артистичен, как киношный герой, а в Мишкиных глазах казался греческим божеством. Невозможно было сопротивляться магнетизму его натуры. Как здорово, что они подружились, хоть Мишке было не по нутру, что его новообретённый друг подавляет его моральным превосходством, уверенностью и бесшабашностью. К чувству восхищения вкрадывалась тоскливая зависть. На уроке литературы Мишка отдувался за всех учеников. Он отвечал урок по роману Тургенева, толкуя образ Базарова. Он чувствовал, как его лицо прожигают серьёзные глаза Женьки Шлеина. Слушал он внимательно, прищурив глаза, морща лоб, иногда ухмылялся. Когда Мишка присел на своё место рядом с Женькой, тот сказал ему снисходительно, дыша табаком, что, конечно, втирал-то он ловко, но можно было бы ещё ловчей, что по существу он ответил на троечку, хотя каждый из нас на твоём месте завалился бы в дрова! В классе стали активно обсуждать Мишкин ответ, иначе говоря, выезжать на нём. Женька тоже вызвался толковать свое мнение о том, почему он не любит этого тургеневского героя, нигилиста, говорил эмоционально, как о своем знакомом товарище, как на комсомольском собрании. В конце концов, класс согласился поставить Мишке «отлично», за исключением одного урода, который всё-таки выставил ему «тройку» за ответ. После звонка Женька быстро собрался домой, кивком попрощавшись с Мишкой, и мигом исчез в пустом холодном воздухе. Холодок засквозил в хлопнувших дверях и растворился в человеческом тепле и печного отопления школы. С тех пор он не появлялся на зачётных уроках.

Мишка уже собирался сдавать свою зачётку, как дверь в классе тихо отворилась, и показалось лицо директора. Класс сделал попытку встать по инерции. Директор, молча, рукой посадил всех на место. Чем-то озабоченный, он долго не мог подобрать слова. Глаза учеников с любопытством устремились на директора. Губы его, будто склеенные, с трудом отлипли, как ботинки, застрявшие в глине. Усы нервически дёрнулись. Глаз подмигнул смешно. Кто-то хихикнул. В тишине слова его прозвучали как одиночный выстрел без отзвука. «Вчера убили Евгения Шлеина». Тишина в классе, стоявшая в ожидании сообщения, казалось, присела на корточки, спрятавшись под парты, где ноги мальчишек и девчонок вдруг перестали шаркать и ёрзать, накинула сверху на себя одеяло и скорчилась под ним в полной темноте. Притаилась тишина. Теперь она зазвенела в ушах Мишки. Звон в тишине был протяжным, как электропровода. Этот звон был похож на тот августовский звон, в который он вслушивался, пытаясь угадать по звукам насекомых и птиц, звуки трав и деревьев, в тот предпоследний день лета, накануне школы, когда валялся в трусиках с книжкой на лужайке. Ему вспомнилась тревожность того дня, ослепительное солнце, укусы рыжих муравьёв… По хребту у него пробежал муравьиный рой, проникая