Акума, или Солнце мертвых - Александр Евгеньевич Белых

Кралечкин угощал заезжего гостя картошкой, тут же жареной на спиральной электрической плите, налил кружку густого молока. Каждый день ему приносила литр молочница, оставляла на покосившейся колоде крыльца, куда клались почтальоном Рудиком заграничные узкие конверты с красивыми марками от Армиды. «Нужно было бы сладить новое, пригласить плотника…» Гость обмакнул палец в молоко, будто проверяя на жирность, облизал сливки с пальца, обнажив «бурмицкие» зубы, под стать молочному цвету.

Они засиделись допоздна – до поры, когда на стекла легла малахитовая полоска в тёмной синеве неба с мерцающей звездой в верхнем углу четвертованного окошка. Разговор их скользил вокруг да около всевозможных вещей «про жизнь», куда заведет слово, свободное и лёгкое. Серж работал на заводе в многотиражке, жил в общежитии, потом продвинулся в городскую газету, писал о трудовых буднях и людях, вступил в партию. «Теперь что-то на культуру потянуло, а то все про трудовые будни рабочего класса…»

Пошёл дождь, на ночь-то глядя, сам себе собеседник и спутник. Загулял, пьяный. Кралечкин предложил гостю заночевать у него. «А куда же вам?» Долго и молча слушали на веранде в полутьме то шепот, то говорок, то скороговорку дождя начинающегося лета. Кралечкин внимал то робкому дыханью, то ждал трелей соловья, но те не хотели отвечать настроению этого вечера. Огней зажигалось мало в деревне, берегли электричество, ложились на закате, после вечерней дойки коров, когда аромат парного молока растекался вместе с туманом. «Воздух детства и отчего дома». Окна в окраинных избах поблескивали синим экраном телевизора, программа «Время» повторяла, будто ежевечернюю политическую мантру: «Менгисту Хайле Мариам, Менгисту Хайле Мариам, Менгисту Хайле Мариам! Аддис-Абеба!» В других окнах смотрели очередную серию «Следствие ведут знатоки» с советским Иваном Путилиным. Окна светились, как заплутавшие в дожде светляки, хотя им еще не стал сезон для брачных разгулов.

«Ночные тени, ряд волшебных изменений милого лица, – процитировал Кралечкин, повернувшись к Сержу, на лице которого читалось какое-то апокалиптическое ожидание, и сказал, пробежав пальцами по клавишам печатной машинки (папин подарок): – Ну, что пора укладываться, мил-человек! Советские люди уже готовятся к завтрашним трудовым подвигам, чтобы пополнить закрома…»

Кралечкин достал для гостя из чулана раскладушку, принёс матрац, простынь, одеяло; сам улёгся на кушетку. Разделись, улеглись в свои аскетические скрипучие постели. Сон не шёл, всё хотелось думать о том огромном облаке души, что возрастало из глубины ночи, из шума дождя, из разговоров, заставляя глубже вздыматься живот, волноваться сердце.

Захотелось курить. Засосало под ложечкой. Желание было обоюдным. Во рту жгло, горчило. Кралечкин встал, пошарил на подоконнике. Чиркнул спичкой. Вспышка сначала ослепила, а потом осветила силуэт приподнявшегося на локте гостя в белой несвежей майке. Табачный дым немного пригасил запах пота постороннего тела.

Они курили в постели, передавая друг друга папиросу после каждой затяжки. Пальцы их соприкасались. Обменивались дрожью. Пальцы плели незримую нить, слово паук свою липкую паутину. Логос пальцев становился всё более изысканным, продолжались их длинные интегральные исчисления. Огонёк вспыхивал, отражался в глазах. Казалось, что в них закатилась звезда, царапая веко острыми краями кристалла. Мысль и пальцы нечаянно сплелись в квадратный корень какой-то степени… «Если сны паутины и тонки…» – шептал Кралечкин, зарываясь носом в пыльных волосах…

…Случилось грехопадение безбожного верноподданного коммуниста во ад, куда не хаживал Вергилий…

О, благословенная веранда дома с продырявленной крышей! Будь ты проклята, давшая приют проходимцу! Откровения, признания, разговоры, сомнения, раскаяния, муки совести молодого коммуниста, нервные срывы, уголовные страхи, внезапные порывы к бегству на край земли…

О, зарыться в землю с головой!

Он выходил в огород и посыпал голову землёй.

Ему открылся не книжный, абстрактный, а обжигающий смысл слов «больная совесть» Фёдора Достоевского и смысл слов «кошмарная совесть» Иннокентия Анненского. В плеоназме его чувств барахтался о восьми лапах паучий страх. «Папа, прости!»

В муках ада, в адских муках, в душном смраде постепенно открылась отдушина, словно отворили узкую форточку в задымленной комнате. Наговорившись «вдосталь», наговорившись «всласть» о литературе, о любовных треугольниках и пентаграммах русских классиков, Кралечкин весело занимался деревенским хозяйством, рубил поленья, истекая потом, красил дощатый забор. Всё делалось вместе, рука об руку. Между делом и словом Кралечкин продолжал брызгать звонкими влажными рифмами, как телёнок с привязанным за выю колокольчиком, которого впервые вывели на зелёный выгон. Миша мычал и бодал в упругий живот друга, тот отбегал и тоже бычился косматой головой. Наконец, он почувствовал, что рядом с ним появился друг, с которым можно и плакать, и смеяться над вымыслами, над стихами. Слёзы и смех бегали друг за дружкой по пятам. Смысл его занятий искусствами кристаллизовался в ясную цель помимо коммунистических идеалов, ему стала отчётливо видна даль, забрезжила перспектива жизни в искусстве. Слово «целеполагание» вошло в его лексикон как смыслообразующее. И всего-то нужно было для него, чтобы кто-то разделил его интерес к эфемерным вещам, создаваемым обычными словами. Новый друг уехал, началась переписка. Встречи, расставания. Ожидания. Начались муки ада. Чирики выскакивали на ногах, нарывали, гноились. Удары под-дых, удары в живот он ощущал внезапно, валился на пол, корчился… Кралечкин шёл то через Акрополь, то через Голгофу. Травился чернилами, вылакав флакон. Всё это было, пожалуй, происками суккубы.

***

Отныне всякое чернильное многоречивое сусло будет изливаться на страницы его убористых дневников. Саморазоблачение и донос. Однажды они попадут в беспардонные руки Евгенислава Цветикова и превратятся в порочное повествование «святого жития». А чем он хуже святости Агнес Годже Бояджиу? Без греховности нет святости. Сказать, что он возненавидел свой своевольный отросток мужества, способный доставлять ему нежданную радость в минуты отчаянной тоски, пожалуй, нельзя. Он презирал его! Однажды ему приснился анатомический сон. Не помня себя, ночью, сомнамбулой поднялся с кровати, сбросив спящего кота с одеяла, стянув с себя майку и трусы, вышел на кухню, взял нож, положил возмужавший орган на стол, коснулся холодным лезвием к плоти. В этот момент в комнате зажегся свет. Мать стояла в проёме дверей, держа руку на выключателе, с ужасом глядя на эту картину. Она бросилась к сыну, он обернулся через плечо, еще не понимая ужаса самооскопления; нож выпал из его рук на пол, чуть не поранив ногу. Мать обняла сына, прижав его голову к своей груди, мягкой под тёплой ночной рубашкой. «Аттис, Аттис, – приговаривала она. – Так ты обречешь себя на вечную младость, на вечное юношество».

Как ни странно, этот случай, сделавший мать свидетельницей несостоявшегося членовредительства, сблизил мать и сына до её последних дней. Тайна эта связала их немотой. Всё-таки лезвие успело нанести кровоточащую рану,