Акума, или Солнце мертвых - Александр Евгеньевич Белых

в конце концов, удалось преодолеть природное смущение. Он взвинтился, набрался храбрости, вышел на сцену в белых обтягивающих рейтузах, не помня себя, поначалу испугался своего голоса в конце гулкого школьного коридора, но понемногу вошёл в образ Арбенина, и даже понравился себе самому, чувствуя поддержку в глазах школьного режиссёра, любимой учительницы литературы Веры Николаевны. Она не была красивой женщиной, голос визгливый, волосы копной на голове, как разворованный стог сена, щуплые глаза, длинный нос, кончик его раздваивался и напоминал ему попку. Однако следующая сценка едва не провалилась из-за пистолетов. Они опять не стреляли. И то обстоятельство, что у его партнёра по сцене, игравшего Вернера, получалось хуже, чем у него, внушало Мише уверенности в своих силах, в своих дарованиях. За участие его наградили юбилейным томиком «Лирика» М. Лермонтов. 1814—1964, с гравюрами, но, к его сожалению, без портрета и без комментариев, которые любил читать в книгах, сопоставляя с комментариями в других книгах.

Он гнал прочь уныние, решил плюнуть на всё и быть как все остальные, впадал в беспричинное веселье, дурачился наравне с другими. Однажды запустил кедом в Женьку, тот увернулся, и пыльный кед, вылетевший из рук Мишки, попал в грудь директора, в тот самый миг заглянувшего на шум в класс. Директор молча стряхнул с лацкана отпечаток кеда. Этим пренебрежительным жестом не ограничилось. Миша схлопотал выговор в дневнике: «Обратите внимание на поведение сына». А в довершение всего этого безобразия позабыл злополучные кеды в школе, и вспомнил о них только в машине, на обратном пути домой. Эта мысль об утрате буквально прожгла его сознание, словно паяльником, которым орудовал на уроках труда по пирографии, выжигая портрет юного Лермонтова, перенесённого из репродукции в журнале «Огонёк». И, конечно же, мои кеды непременно упрут, упрут какие-нибудь босяки или уборщица, сверлила мозг Мишки брезгливая и досадливая мысль. Всё эти происшествия он называл маленькими трагедиями будущего большого поэта. С мамой случилась нервная перепалка. Жалко было себя, жалко было маму, жалко было потерянных кед. Было противно. Несмотря на размолвку, в воскресенье они вместе съездили в Северодвинск, откуда привёз томик стихов Фёдора Тютчева, и теперь это имя русского панславяниста возглавляло его список гениальных поэтов, потеснив прежних советских кумиров. Он нашёптывал во всякое недужное время: «Не знаю я, коснётся ль благодать моей души болезненно-греховной, удастся ль ей воскреснуть и восстать, пройдёт ли обморок духовный?»

…А кеды всё-таки вернули.

От радости он поцеловал в носок и пощекотал за пятку свою нежданную прорезиненную находку, словно пару корноухих щенков, которых собирались утопить, но чудом не утопили, спасли деревенские ребята. Выстирал с хозяйственным мылом, высушил на припечке. Уснул с мыслью о них, о своих щенячьих кедах. Приснилось, будто в комнату вошёл Женя Шлеин и вручил ему злополучные кеды на вытянутых ладонях. Миша изумлён, смотрит. Кеды лежали на руках как дары Господни. Эта радость смыла многолетние наслоения всех его горестей. Миша прилёг на панцирную кровать, чуть поскрипывающую, чуть постанывающую, чуть поскуливающую, и заснул с кедами в обнимку, будто это руки самого Жени Шлеина; и снилось ему, будто река Оять поднялась до края кровати и кеды поплыли, поплыли. Замер, дрожит, изумлён, любит, смотрит, горит, вопрошает, зовёт… Он входит в воду вслед за ними, а бабушка на берегу кричит ему вслед: «Внучек, вернись! Утонешь! Ми-и-иишенька-а-а!»

Миша проснулся средь ночи, мокрый, и не знал от страха и стыда, куда-куда спрятать сатиновые синие трусики, запачканные поллюцией. Луна лыбилась в окно ущербной улыбкой соглядатая. Страшного ничего не произошло. Всё обошлось. Они высохли. Во сне бабушка звала его к себе, чтобы он приехал на осенние каникулы, на ноябрьские «безбожные» праздники, но он не понял значения этого сна: она звала его, чтобы попрощаться с ним, потому что умрёт уже после праздников… Этот вещий сон он разгадал позже. А пока худшим было только то, что произошло на репетиции. Должны были повторить сцену из «Маскарада». Видите ли, Покусаев, драгунский капитан, заболел, изволил не явиться; Машка Максакова, служанка, дура, её и след простыл, куда-то исчезла; а главная солистка вздумала в этот ответственный день отправиться в баню! В баню! А баня где? Мол, язык до Киева доведёт! Баня в Киеве что ли? Я не знаю, куда ходят эти люди в баню! Мишка не мог представить себя обнажённым среди мужиков. Мылся дома, в цинковой ванне.

Мишу стали втягивать в заговор против пьесы, но ему было это не с руки, потому что только-только вчера он полюбил свою учительницу литературы, которая послала его как доверенное лицо в поселковую баню за солисткой. Всё это выглядело так нелепо, так глупо, что Миша отказался, нервически поднял на смех её повеление, живописуя сценку, как он входит в женское отделение бани и выкликивает из клубов пара эту безмозглую солистку на репетицию, а голые мыльные бабы поднимаю визг, плескают в него водой из цинковых двуручных шаек. Учительница рассердилась, послала всех к чёрту на кулички, распорядившись сдавать костюмы в пионерскую комнату. Начало дружбы с учительницей, зарождавшееся с многозначительных взглядов на уроках литературы, кажется, оборвалось.

Репетиция была сорвана безответственными актёрами. Всё-таки в костюме Арбенина советскому старшекласснику понравилось являться перед публикой, красоваться перед зеркалом. С нарисованными усами, подведёнными бровями, в белых обтягивающих рейтузах комсомолец Миша Кралечкин, номенклатурный сын, отрывался от своего коммунистического быта и переносился на крыльях воображения в далёкий императорский век Николая Первого.

Ведь жил он, как выражался в дневнике, спиной к настоящему советскому времени. Будущее надвигалась на него горной лавиной неизбежной личной катастрофы на фоне всеобщего роста производительности труда. Актёрство, впрочем, удавалось ему не столь безуспешно, как казалось его критическому взгляду из-за чувства неуверенности, но лучше других. На театральную стезю он не собирался ступать ни в коем случае. Без стихоплетства жизнь его уже представлялась ему невозможной.

Как раз с уроком физкультуры случилась очередная пятничная беда (по пятницам случалась беда), когда опять все добрые начинания пошли наперекосяк, «сикось-накось». Пятёрка по алгебре, радость от неё, его редкое самодовольство – всё это было испорчено бездумной выходкой одноклассников, ни с того ни с сего решивших сбежать домой с последнего урока физкультуры. Мише не понравилась эта шкодливая затея. Не хотелось нарываться на конфликт с учителем, получать очередной выговор в школьном дневнике, объясняться с матерью, с которой он стал ладить в отсутствие отца. К тому же машина в этот час не подъезжала, чтобы довести до дома. Пришлось бы идти буераками, цепляя репейник и проваливаясь в грязь. Какими-то хилыми увещеваниями