Акума, или Солнце мертвых - Александр Евгеньевич Белых

пробегает расхожие бравурные строчки в поисках созвучных его настроению стихов. Всё не то, не то… Фальшивят поэты. Миша морщится. Тревога и отдохновение соприкасаются друг с другом, как напоенный звуками воздух с безмятежной водой, которую царапают, гравируют своими нежными лапками водомерки. Вот глаза его уцепились за элегические стихи: «Шумят в ночи деревья долгим шумом, поскрипывают сосны на ветру… И нет конца моим суровым думам, что вот и я когда-нибудь умру». Он выписывает эти стихи в дневник. Странно думать о смерти, странно, когда тебе едва исполнилось шестнадцать лет, но кроме этой неуместной мысли в мальчишеской голове примешиваются ещё таинственные чувства его мужающего тела, для которых просто нет слов в словаре Ожегова. «Поэзии простым чернорабочими уйду за край, всех дел не завершив, не досмотрев, не высказав того, чем наш добрый мир, в любви творящий, жив…» Да, именно таким представляется ему большой мир где-то там за таёжными рубежами, однако думать о будущем ему тревожно, хоть сладостна эта тревога, как поход в сельский кабинет зубного врача, столь ненавистного ему, зубы болят. «Мне только жаль: не буду знать вовеки – какой душевный строй высоких дум в пришедшем мне на смену человеке родит в ночи деревьев долгий шум»… Кому идёт он на смену, кто придёт ему на смену? Кто он, будущий человек? Вот он, советский разложенец Михаил Кралечкин и иже с ним… Старик, старикашка… Да разве это юношеские мысли? Нет, это юношеское старчество. Нет, нужно думать о том, что… О том, что точит изнутри, точит червь… А что если жизнь, как хищная стрекоза, схватит его, как златокрылую мушку, своими цепкими челюстями за горло, и перегрызет, и конец его песенке! Конец! И не было молодца!

«Суровые думы» пребывали в ступоре перед словом «смерть», которое стало синонимом «конец». У него перехватывало дыхание, будто его душили подушкой. Он падал на колени, царапал ногтями половицы, отдирая волокна древесины.

37

И о том, что он будет думать ежедневно, думать по дороге в школу, в тряской машине «газике» или в автобусе «пазике», глядя в замерзшую синюю проталину в окне, он будет записывать в свой дневник. Он заведёт себе сокровенного друга, собеседника и плохого советчика, чтобы запечатлевать зримое и незримое, тайное и явное его новой жизни с мучительными отзвуками былого в дни его юности незрелой на севере диком. Да, да, так… Его «былое и думы» бережно хранилось в толстых тетрадях по девяносто шесть листов. До занятий в школе оставалась всего неделя.

Отец его, постоянно бывая в разъездах, снова уже уехал в служебную командировку в Сибирь почти на полгода, оставив их с мамой обживаться в диком северном урочище, именуемом узловой железнодорожной станцией Исакогорка, которая связывает Архангельск с Северодвинском. Именно здесь завязывается узел его географического одиночества, неприкаянности, отшельничества. Узел этот уже никогда не развяжется, будет всё туже затягиваться в его сердце. Его будет преследовать одиночество в толпе, несмотря на комсомольскую деятельность в школе или в университете, на занятость в театральных инсценировках и общественно-полезных делах, парадах, колхозных работах. А сейчас хотелось скорей бы вырваться в большой город, поступить на филологический факультет в Ленинградский университет имени Жданова, вдохнуть воздуха свободы, прикоснуться к славе, мечталось Мише в надежде перешагнуть некий незримый периметр.

«Узловая станция Исакогорка, в горнице чужой по углам потёмки, горькая душа лампадкою прогоркла, по лунной крадётся кромке – туда, где сны, как связанные снопы, лежат бочком в сырой меже, где звёздная серебрится пыль, а на предсмертном тайном рубеже уж волглый клонится ковыль к тому, что превратилось в быль иль небыль…» Нет, это дурные стихи, им незачем быть в его биографии, для вечности не годятся, ну, разве что для генезиса его творчества, по-литературоведчески оценивал себя Миша. Он уже составил словарик их подобных слов.

Мама рыщет по тетрадям, читает его стихи, говорит, что они не хуже других (эта оценка бесит его, потому что стихи должны быть лучше всех), что печатают, что он должен собрать их все вместе и отправить в какой-нибудь журнал, например, в «Север» в Архангельск, или, на худой конец, в районную газету. Ведь за них платят деньги, говорит предприимчивая мама. Мишенька не хочет наживаться на своём вдохновении, как другие рифмоплёты. Он строг, он горд и терпелив к своему таланту. Он собирает тонкие книжки из серии «Библиотека избранной лирики», выписывает в тетрадь строки: «Я дожил, я дожил до дружбы с судьбой. Мне можно, я должен быть только собою. Собой наконец-то, собой без предела; как юность, как детство – наивно и смело!»

Из-за стихов произошёл неприятный случай с отцом накануне его отъезда. Известие о длительной командировке отца, начавшего делать государственную карьеру в НКВД, Михаил воспринял со скрытым ликующим облегчением. Наконец-то он будет предоставлен самому себе целиком и полностью, как ветер в траве, как деревенские мальчишки. Ему давно хотелось выудить то единственное откровенное письмо с вложенным стихотворением, отправленное когда-то отцу, и вот краешек этого конверта он заприметил в кармане отцовской шинели. Несвежий вид письма с обтрёпанными обветшавшими краями навёл его на мучительное подозрение, что листики с его мальчишескими откровениями прошли через множество посторонних рук, что слова его прошептали много насмешливых губ, мучился он подозрением. Нащупав письмо, отец протянул матери, поглядывая многозначительно на трудного сына, чувствовавшего, как нервическая дрожь пробегает по его спине от самого копчика. Улучшив момент, Миша, как кошка, выхватил из рук отца конверт, тотчас изорвал его в клочья. Кровь прилила к лицу, опалив его жаром от приступа стыда. Русые волосы его у корней вздыбились. Несколько обрывков упало на некрашеный, не застланный пол, скобленный до белых волокон древесины. Резко склонившись, он подобрал обрывки, пальцы дрожали, и тотчас шмыгнул, как мышонок, в свою комнату, спрятал обрывки письма под подушку. Он презирал себя за откровение и нежность, которые сделали его беззащитным, отца презирал за пренебрежение к его сокровенным чувствам, за то, что он сделал их всеобщим достоянием. Его бил озноб. Челюсть сводило. Он отвернулся к окну с плывущими ледяными глыбами облаков. В ушах звенело. Исчезнуть бы в них, раствориться, как пыль на дороге… Невольные слёзы облегчили его скомканное, как промокашка, сердце. Он уснул. Во сне обида сменилась сладким-сладким возбуждением, новым юношеским смущением. Он зажимал ладони между угловатых колен. Незримый урчащий вепсовский зверёк по имени Ухта являлся к нему, когда в минуты жалости к себе он сворачивался клубком. Так бы и укатиться куда-нибудь в Гапсарь,