Акума, или Солнце мертвых - Александр Евгеньевич Белых

28 марта. Сейчас уже 1.ч. 30 мин, по радио пожелали давно спокойной ночи, а я еще не думала спать. Но, пожалуй, надо и отдохнуть, еще почитаю немного, чтобы успокоить шальные нервы. Желаю тебе, мой родной Михасик, тоже спокойной ночи.

15 мая 1947 г. (запись карандашом) Все эти дни прошли в ожидании весточки от Михася, но это видно всё обман самой себя. Сейчас я снова одна на один с собой беседую и анализирую себя. Рассудок говорит, что это надо всё забыть, ведь всё давно уже потеряно, но невольно в глубине души, под сознанием, я не могу отвернуться от мысли, забыть....

<нрзб>. Ведь он был первый человек, первый мужчина, заставивший убедиться, что на свете есть нечто существенное, чего я прежде не думала. Что среди любви к ближним, окружающим меня людям есть особая привязанность, не имеющая ничего общего с привязанностями к остальным людям. В этой привязанности всё ново и особенно, в ней мало спокойствия, много тревоги, волнений, сладости и боли. <нрзб>… вынести свою гордость в защиту себя, но и это противоречит, где есть любовь, там не может быть гордости. Михась милый! Я жду тебя…

34

15 апреля 1948 года. Как видно, эта «болезнь» продлится еще до смерти… теперь уже связывает только прошлое. 31 марта 48 года была встреча с Михасиком. Прошёл еще год, смешно и горько какие стали эти встречи… Что я чувствовала, трудно объяснить – пожалуй, больше жалости было к нам обоим. Хотя воспоминаний при встрече не было – это каждый чувствовал. Разлука сделала своё дело, но я и не пыталась восстанавливать – к чему? Чтобы потом страдать. Я только хочу отметить, что почувствовала себя по новому, когда убедилась в некоторых неясных и мучающих меня вопросах. Будут ли еще встречи, я не знаю, и не буду их добиваться.

Часть третья

Меж войлоком и войлоком

«Labia mea, Domine».

35

Вставало солнце мёртвых…

36

– Фильдеперсовый, фильдеперсовый! Раздевоня! – кричали дворовые мальчишки вслед боязливо уходящему до своей калитки чистенькому и аккуратненькому Мишеньке Кралечкину…

О, как он ненавидел их, этих мальчиков из школы! « Вот вырасту и всех застрелю из папиного пистолета», – гневно обещал Мишенька, но, к счастью, папу вскоре перевели служить в другое место, поэтому месть осталась не восполненной.

Русский Север встречает фильдеперсового комсомольца, будущего советского поэта, которому еще не придумано поэтическое имя, с ковыльной копной волос, с оттопыренными розовыми ушами, с фиолетовыми пальцами, замаранными чернилами (писатель), яростным августовским солнцем. Языческое ярило обжигает его северной прохладцей, процеживая сквозь облака лучистый поток на рыжиковое голубоглазое лицо, на угловатые мальчишеские плечи в веснушках, на ключицы, на молочно-белый живот, исколотый жёсткими пожелтевшими травинками. Лучи путаются в волосах Михаила. Нежной пяткой он перегородил муравьиную тропу; рыжие муравьи щекочут, перебирают белые волоски на пальцах босой ноги со сбитым ногтем. Муравьиная тропа тянулась к рослому цветущему кусту чертополоха. На стеблях и на острых листьях процветала колония кишащей зелёной тли. Миша наблюдал через очки в роговой оправе и увеличительное стекло, как муравьи пасут и доят этих бледных насекомых, высасывая вкусный сок. Он ловил солнечный луч в увеличительное стекло и выжигал и тех, и других. Божьи твари корчились в муках и грехе. Каждого муравья и каждую тлю он наделял собственным грехом. Вот тебе за то… А тебе за это… Не смейтесь нам мёртвым поэтом! Он золотому блеску верил, а умер от солнечных стрел! Он мстил шестиногим за вожделение, за похоть, за тщеславие, за лень, за трусость, за обжорство австрийским шоколадом. Над его головой стрекозы шуршат слюдяными крылами, охотясь за иссиня-чёрными мухами. Стрекозы рисуются ему пикирующими бомбардировщиками. Они зависают в знойном воздухе, внезапно ускоряют свой полёт в стремительном манёвре за жертвой. Водомерки шныряют в испуге от края до края старицы, продавливая лапками тончайшие бороздки на плёнке воды с движущимся отражением испода насекомого.

Под их скользящими лапками в зазубринах вода в пруду поёт контртенором ill ragazzo. Миша напевает primo uomo, подражая голосу воды: «E per maggior mia pena Vedo che fui crudele A un’anima innocente, Al core del mio cor». Эту арию он выучил с пластинки, которую привёз папа из Австрии, позаимствовав из коллекции бывших владельцев дома. Чёрный винил хотелось целовать. Трогать пластинку нельзя, ибо была заветной в папиной коллекции, звучала в редкие минуты семейного счастья. Другой любимой записью на виниле был «Концерт для левой руки» Мориса Равеля в исполнении Пауля Витгенштейна 1937 года, из той же коллекции. За обеденным столом он частенько изображал ре мажор для фортепьяно, стяжая гениальность, чем раздражал бабушку. Уже тогда в нём назревала дилемма между гениальностью и смертью, но не став гениальным, он не выбрал смерть, однако и счастливым не стал. Смерть насмехалась над его ничтожеством. Физика силы (когда он рубил дрова) и метафизика воли (когда сопротивлялся рукоблудию) были неисчислимыми его разумом понятиями, которые смешались в нём с трагедией полового влечения, которое почему-то объяснялось им его тайным иудейством. «Я ведь еврей, Мафусаил», – писал Мишенька в дневнике. Для гениальности ему не хватало страстности и властности. От папы он слышал фразу, что самый мужественный еврей женственней самого немужественного арийца, будто бы произнесённую в упрёк по его адресу. Понять этой запутанной замысловатой фразы он не мог и чувствовал себя тайно ущемлённым то ли в том, он <нрзб>, то ли в том, что <нрзб>.

… По лезвию осоки ползёт зелёная гусеница, живописуя нечитаемые иероглифические знаки. Кузнечики, перебивая высокую песнь жаворонка, отбивают в наковальне звонкую мелодию стремительно уходящего северного русского лета. Большие оттопыренные уши Михаила улавливают множество оттенков звуков. Вдруг в траве зашуршали две змеи. Мишка отскочил в сторону, схватил корягу засохшей ракиты и принялся беспощадно, проявляя страсть и волю, колотить мирно ползущих змей, искавших место для зимней спячки, приговаривая: «Ату, ату, ату!»

Скоро учебный год в новой школе, десятый класс. Встреча с одноклассниками слегка тревожит непредсказуемой новизной. Глаза юноши охотятся за впечатлениями северного пейзажа. Ум его, впечатлительный, вдумчивый, начитанный библиотечными книгами (в доме книг не заводили из-за переездов), не успевает вылепить мимолётные образы. Ослепляя белыми страницами с набегающими облаками, под рукой у него лежит распахнутый альманах, приобретённый недавно в Архангельске. У книжки твёрдый переплёт, а поверх надета глянцевая рубашка суперобложки с надписью «День поэзии. 1963. Ленинград».

Удвоенным очками зрением он быстро