Акума, или Солнце мертвых - Александр Евгеньевич Белых

ни за что! Люблю деревенский уют. Я велел, чтобы он описал свою биографию, пусть пишет свою «une existence manqué», вот, запомните, его имя Океанов! Погодите, ему ещё присвоят титул Адмирала Морей и Океанов, я ручаюсь…

– У-у-у, батенька, а вы доброхот как я погляжу! Какой сюжет для писательского бреда! Вам-то он на что? На черта он сдался вам этот проходимец, этот ваш астронавт Орест Океанов?

Кралечкин пожал плечами. Отвернулся в окно. Довольно слов. На стёкла налипли хлопья мокрой ваты. За окном шествовали неторопливые чёрные ракиты, как богомолки-странницы – шествовали в смерть, как за звездой волхвы. И странно, что ракиты и Кралечкин двигались в противоположные стороны. На одну из них упал унылый зыбкий свет, и вдруг горизонт отодвинулся вдаль тонкой полоской зари. Что-то было знакомое в этом пейзаже, как мелодия, и, если б Кралечкин мог вспомнить эти несколько воздушных нот, то душа бы его тотчас прозрела глаголом и вышла бы к горнему свету… Кралечкину захотелось открыть окно, чтобы как у Флобера сквозь открытое окно разума пропустить потоки чистейшего сияния Духа, который бы поглотил и вопли души, и глубокие вздохи, и душевные голоса, и сердечные мысли, которые он втискивал холмики своих стихов… Колёса поезда стали стучать невпопад мыслям, нести косноязычный бред. Кралечкин вернулся к обыденному, где тусклый свет купе затемнял лицо его собеседника. <…>

– У меня пенсия маленькая, учительский стаж, работал старшим пионервожатым, директором школы, вот и взял постояльца для прокорма… Исхарчился я даром…

Содержимое шкалика разлили по гранёным стаканам.

Михаил Кралечкин протянул стакан, чтобы чокнуться по обычаю знакомства, но попутчик вежливо отвёл его руку в сторону.

– Нет, нет, пьём не чокаясь, уважаемый, за васпьём! Михаил вопросительно взглянул на собутыльника.

– Пьём за вас, уважаемый Михаил, ибо вы мученик искусства…

Они выпили. Стало хорошо на душе, в желудке разливалось тепло. Михаил закусил квашеной капустой. Жуя, спросил, почему выпили-то за него, не чокаясь.

– Ну, как же! – ответил новообретённый знакомец, – Литература – это такой род деятельности, который несовместим с жизнью. Это абсолютно. Разве что комментаторы… Они везучи чуть более авторов. За покойников пьют не чокаясь. Такое русское правило испокон веку повелось.

– А-а-а-у-м! – глубокомысленно пропел Михаил Кралечкин, будто распевая по нотам какую-то мелодию. Это был догадливый хрипловатый звук, похожий на возглас озарения.

« Разве я мёртв?» – мелькнула у него пугливая догадка.

– Увы, живы по смерти.

Михаил Кралечкин ничего не понял, однако. У него тоже было правило: не переспрашивать, чтобы не прослыть глупцом. Он снова отвернулся в тусклое окно, уже иссечённое осенним дождём. Стихи сами напросились на его развязавшийся язык:

– Он так обильно делит горе со всей землёй, что заодно со мной поплачет на просторе, тебе-то там, не всё ль равно?

Возникла пауза, будто провал в сырой земле, куда должны опустить гроб.

– Это ахматовские строки, – пояснил Кралечкин, не глядя на попутчика.– Я ведь её сирота.

– Чья сирота? – переспросил недогадливый попутчик.

Михаила раздражала тупость своего визави. Как не везло ему на собеседников ни по жизни, ни по смерти! Как грустно! Михаил Кралечкин безучастно глядел в пыльное окно, за которым мелькали хилые кустики болотной вагины по оврагам и буеракам вдоль северной железной дороги. Он помнил сладковато-приторный запашок этого кустарника.

– Ахматовская сирота я, господи, боже мой, как вы не понимаете все, что я ахматовская сиротинушка, сныть-трава на её могиле. Я целовал эту землю, ношу с собой горсть в кармане…

Глаза его заплакали. Он вспомнил, как стоял над могилой, как долго не мог прикурить, как смотрел на капли дождя, что разбегались лужице кругами, словно время…

Раздался стук в дверь.

– Войдите, – сказали пассажиры в два голоса. Отворилась дверь. Стало ослепительно светло. «Бог Ра», – подумал Кралечкин. На пороге стоял бодрый молодой кондуктор в униформе.

– Вам письмо, – сказал кондуктор. – Я разношу пассажирам письма счастья.

Кондуктор улыбнулся.

Евгенислав взял письмо. На вид оно было обычным, но марка СССР 1966 года, номиналом 10 копеек была весьма выразительна. Она была посвящена 10-летию советским исследованиям Антарктиды. На ней изображалась карта серебристого континента, на которой красными буквами были отмечены станции Новолазаревская, Молодёжная, Восток, Мирный; серебристыми буквами были набраны названия полюсов: недоступности, геомагнитного, магнитного, холода… Надпись в углу удостоверяла: В СССР создан первый атлас Антарктиды. Стало быть, письмо пришло из давнего прошлого. Изучив марку, попутчик прочитал имя на конверте: «Мафусаилу Кралечкину».

– Это вам, уважаемый Мафусаил! А вы уже кого-то ранили своим мечом? – пытался иронизировать попутчик.

Никто не почувствовал нелепости, что в поезде разносят корреспонденцию.

Михаил Кралечкин распечатал письмо от какого-то Тарасова, стал читать вслух: «Здравствуйте! К своим годам я многое пережил, поэтому про меня можно было бы сказать стихами Лермонтова: «Не правда ль, кто не стар в осьмнадцать лет, тот, верно, не видал людей и свет, О наслажденьях знает лишь по слухам и предан был учителям да мукам». Впрочем, я не был особо предан учителям, но кое-что повидал. Теперь же, я предпочитаю не лезть на рожон, и узнать человека поближе прежде, чем открывать ему свои тайны. Из-за этого кому-то я могу показаться скучным, но это первое и обманчивое впечатление… Вы не помните меня. Я оступился, я осужденный, хочу повидаться с вами, у меня заканчивается пожизненный срок отбывания, это я убил Женю Шлеина… »

Михаил Кралечкин морщил гладкий лоб с пушком детских волосиков. В определённом ракурсе его был похож на один из портретов Андрея Белого. Потекли какие-то нестройные мысли из других писем, которые он получал когда-то в прошлом.

«…Что может быть интимнее? Один плеер на двоих, одна музыка, его взгляд на тебя, когда ты спишь, сплетение пальцев, а еще неповторимое: «Эту книгу ты читаешь? На какой сейчас странице?» И твоя книга в его ладонях. Вопрос:

« Что тебе снилось вчера?» И ответы на вопросы, подобные этому: «Откуда у тебя этот шрам?» Это интимнее чем многое другое. Когда он допивает твой остывший чай, когда ты сидишь за его компьютером, когда вы рассказываете друг другу истории из детства… На свете есть столько вещей, интимнее секса, а переспать, в сущности, можно с каждым…»

– А-а-а, не всё ль равно? – сказал Михаил Кралечкин. – Ведь покойник уже мёртв.

Разорванное письмо счастья вылетело в окно.

Из репродуктора лилась шлейфом песенка Марики Рёкк: «In der Nacht ist der Mensch nicht gern alleine».

Был хороший день для поминок.

Впереди бежали эпикурейские собаки, счастливые деревенской свободой. Их догоняли, откуда ни возьмись, быстроногие собаки Лукиана, Сервантеса, Гофмана, Гоголя, Кафки,