Преображение мира. История XIX столетия. Том II. Формы господства - Юрген Остерхаммель

Габсбургская империя была единственной державой, не имевшей даже остатков открытой границы с «варварами». Не осталось в ней больше и поселенческого колониализма. Несмотря на все различия, в этническом и культурном плане империя была однороднее не только морских западноевропейских держав, но и Российской и Османской империй. Даже если различия в языках, обычаях и исторической памяти становились все отчетливее с ростом национального сознания, все подданные императора в Вене имели белый цвет кожи и большинство из них были католиками. Самое крупное религиозное меньшинство – православные сербы – составляло в 1910 году только 3,8 процента населения; мусульмане – всего лишь 1,3[349]. Эти цифры можно сравнить с 40 процентами немусульман в официально мусульманской Османской империи (до потери больших территорий на Балканах после 1878 года), или с 29 процентами неправославных в официально православной России (1897), или тем более с Британской империей, в которой были представлены все цвета кожи и все мировые религии, а преобладающей религией по численности своих последователей был индуизм[350]. Даже если в Вене, Будапеште или Праге на южных славян или румынское меньшинство могли смотреть как на «варваров», они все же не соответствовали представлению о благородных или неблагородных «дикарях» в западноевропейском, русском или китайском дискурсе. Как в географическом, так и в культурном отношении Габсбургская империя представляла собой западноевропейское многонациональное образование. Благодаря в принципе повсеместному господству закона и гражданскому равенству она могла считаться наиболее «модерной» и «цивильной» из империй[351]. Но не во всех отношениях: характерно, что формирование нации у венгров и чехов продвинулось дальше, чем у австрийских немцев. Даже в 1914 году последние еще не были единой, не говоря уже о господствующей, нацией. В остальных империях везде под оболочкой имперской метрополии подспудно существовало национальное государство титульной нации, которое могло стать самостоятельным после потери периферий, как это произошло с Османской империей после Первой мировой войны, когда с удивительной быстротой возникла Турецкая республика. С дунайской монархией дело обстояло иначе. В этом отношении она была наиболее архаичной из всех империй и не случайно одной из первых исчезла с карты мира.

Закат империи произошел в результате отпадения всех ее частей, и с ним можно провести только одну параллель: распад Советского Союза в 1990–1991 годах. Причиной послужило поражение в конце Первой мировой войны, которая сделала Британскую империю еще прочнее. Сравнение именно с Британской империей, вопреки этому различию, наиболее уместно: под сенью Дунайской монархии ломбарды, венгры, чехи настолько далеко продвинулись по пути формирования собственных наций, что, как Австралия, Новая Зеландия и Канада, смогли выйти из своего имперского прошлого без серьезных вспышек насилия, образовав политически и экономически жизнеспособные национальные государства с международным весом. В отношении, например, ближневосточных и балканских государств – преемников Османской империи подобного с такой же уверенностью утверждать нельзя. На другом конце спектра находится Китайская империя. От нее в Новое время сумела отделиться только одна провинция – Внешняя Монголия (1911), государство, которое после периода ранней хрупкой автономии стало самым долговременным – на семьдесят лет – сателлитом Советского Союза и лишь в 1991 году обрело полную независимость, утраченную еще в 1690‑м[352].

В течение многих веков Габсбурги и Франция сражались за господство над европейским континентом. Еще в 1809 году Наполеон почти разрушил Австрийскую империю и захватил со своей армией Вену. Тогда столкнулись две практически полностью континентальные империи. Наполеоновская империя, которая нечасто привлекается для сравнения в литературе (вероятно, из‑за своей недолговечности), была тем не менее чистой воды империей. Несмотря на примат военной стороны, которой в течение шестнадцати лет при Наполеоне были подчинены все политические процессы, что прежде всего выражалось в постоянном поиске денег и рекрутов, системные контуры империи вполне различимы[353].

Особенно выражены были два признака, характерные для всех империй. Во-первых, Наполеон в течение короткого периода сформировал имперскую правящую элиту, раздал ее представителям должности по всей Европе и перемещал их с одной позиции на другую. Ядро этой элиты образовали семьи Бонапартов и Богарне, к ним примыкали самые верные Наполеону маршалы и каста профессиональных управленцев, которые также могли найти себе применение повсюду[354]. Империя Наполеона, последнего и величайшего просвещенного абсолютиста, была образованием крайне этатистского характера: схожим образом устроенный государственный аппарат повсюду создавал видимость модернизаторской деятельности на общее благо, но не допускал своих подданных к законному участию в обсуждении и деятельности. Как и любая империя, Наполеоновская должна была опираться на сотрудничество местных властей и элиты, без которых была бы невозможна мобилизация ресурсов завоеванных стран. Но им не был предоставлен даже минимум формального представительства, как в британской модели[355]. Ни одна из империй XVIII и XIX веков не была централизована сильнее, чем Наполеоновская. Любой приказ или закон из Парижа действовал немедленно для всей империи.

Во-вторых, весь наполеоновский проект экспансии был пропитан культурным высокомерием, которое редко встречалось даже среди европейцев и неевропейцев до эпохи полностью оформившегося расизма. Это высокомерие, основанное на убежденности во всестороннем цивилизаторском превосходстве постреволюционной и секулярной Франции, в которой воплощены идеи просвещения, было наименее заметно в ядре империи, определенном Майклом Броерсом: в Восточной Франции, в Нидерландах, Верхней Италии и странах Рейнского союза; а наиболее заметно – во «внешней империи», к которой относились Польша, Испания и Италия южнее Генуи[356]. Там французы вели себя как представители военной оккупационной державы, относясь с презрением к «суеверному» и неэффективному местному населению, и даже не пытались скрыть явного колониального эксплуататорского отношения. В своем стремлении к культурному единству империя Наполеона далеко превзошла все остальные. Наполеона воодушевляли утопии о мире и представления о Европе эпохи Просвещения; он, как минимум в своих мемуарах, утверждал, что мечтал о единой Европе, «руководимой одними и теми же принципами, одной и той же системой»[357]. Правящие элиты, если они не состояли из французов, должны были быть «офранцужены», а народные массы попадали под радикальную цивилизационную миссию, в ходе которой должны были быть освобождены от бремени религии и местных предрассудков. Уже с 1808 года в Испании этот проект достиг предела своих возможностей[358].

В октябре 1813 года на поле битвы под Лейпцигом империя Наполеона прекратила свое существование. Французская заморская империя XIX века, основание которой началось с завоевания Алжира в 1830 году – типичного случая оппортунистического отвлечения от внутриполитических проблем, – представляла собой совершенно новую концепцию[359]. Ученые часто говорят о Первой и о Второй Британских империях, отделенных друг от друга обретением независимости США в 1783 году. То же