Преображение мира. История XIX столетия. Том II. Формы господства - Юрген Остерхаммель

полезных ископаемых, которое началось незадолго до Первой мировой войны. Прежде использование ресурсов, как и прямые капиталовложения, было делом частных компаний, которые при этом могли быть уверены в поддержке своих правительств на совершенно новом уровне. Империалистическая политика во вторую эпоху глобального империализма большей частью заключалась в политическом принуждении к уступке рентабельных плантаций, лесозаготовок, горных месторождений, железных дорог и каналов в интересах частного европейского бизнеса[336]. В последнюю треть XIX века общая реструктуризация глобальной экономики стала заметна повсюду. Экономическая глобализация не являлась непосредственным результатом государственной политики, их соотношение было изменчивым. Сырьевые ресурсы больше не захватывались, а присваивались посредством комбинации механизмов изъятия (например, плантаций) и коммерческого стимулирования: «смесь механизмов повышения сговорчивости» изменялась в том числе в зависимости от типа колоний[337].

Какое непосредственное влияние оказывала индустриализация на имперские методы ведения войны? Завоевание Индии на рубеже XVIII–XIX веков было осуществлено посредством еще доиндустриальных военных технологий. Главные противники лорда Уэлсли, маратхи, имели даже лучшую артиллерию, обслуживаемую немецкими наемниками, но не сумели ее выгодно для себя использовать[338]. Только паровые канонерки окончательно ввели индустриальные технологии в игру: сначала в первой Англо-бирманской войне 1823–1824 годов, затем в 1839–1842 годах в Первой британской опиумной войне против Китая[339]. Вторая фаза колониальных завоеваний проходила под знаком относительно простого по европейским меркам новшества – изобретенного в 1884 году пулемета (системы «Максим»), который в 1890‑х годах превратил столкновения европейских и местных войск в бойню[340]. Значение имел не абсолютный уровень индустриального и технологического развития в соответствующей метрополии, а власть принуждения на местах. Перерастание индустриальной мощи в локальное преимущество происходит от случая к случаю – иначе Великобритания не потерпела бы поражения во Второй афганской войне (1878–1880), а США в XX веке в целом ряде интервенций (Вьетнам, Иран, Ливан, Сомали и так далее).

Не все империалистические режимы XIX столетия были одинаково активны, деление проходило здесь вне критериев сухопутной или морской державы. В течение всего XIX столетия в европейской государственной системе было три активных империи: Соединенное Королевство Великобритании, Россия и Франция. Германия стала колониальной державой в 1884 году, но, находясь под властью Бисмарка, намеренно еще не вела «мировую политику». Это последнее понятие впоследствии, на рубеже XIX–XX веков, стало лозунгом эпохи Вильгельма II, которому скромная колониальная империя вскоре стала слишком тесна. Австрия была великой державой, хотя после прусского триумфа в 1866–1871 годах – державой второго ранга, и одновременно империей, но не вела никакой экспансивной империалистической политики. Нидерланды, Португалия и Испания, не являвшиеся крупными державами, сохранили старые колонии, не добавив никаких существенных новых территорий. Некогда крайне воинственные и динамичные Китайская и Османская империи сохраняли имперские рудименты, но находились в обороне под натиском Европы (Китай в меньшей степени, чем Османская империя). Япония же с 1895 года была очень активным имперским игроком. Империи XIX века различались масштабом их империалистической интенсивности. То, что на первый взгляд или в очень абстрактной теоретической перспективе кажется единым империализмом, распадается при более точном рассмотрении на множество империализмов.

5. Империи: типичные и особые случаи

Габсбургская монархия

Найти типичную империю в реальной истории невозможно. Даже корректная типология из‑за большого числа возможных критериев нереальна. Тем не менее можно выделить отдельные случаи путем сравнения их особенностей.

Совершенно особый, пограничный случай являет собой Габсбургская империя[341]. Она имела достаточную территорию, но была загнана в тиски: империя в центре Европы, единственная с проблемным выходом к морю (военно-морской порт Триест и Пула) и без сколько-нибудь значимого военного флота[342]. На Венском конгрессе Меттерних пришел к заключению, что Австрия достигла оптимальной протяженности, и противился любым попыткам расширить ее территорию[343]. Впрочем, он все же позволил навязать ей Ломбардию и Венецию. Австрия быстро привыкла властвовать в Италии. Ситуация не менялась до 1866 года. Оккупация Боснии-Герцеговины в 1878 году и ее аннексия в 1908‑м, послужившая непосредственным началом предыстории Первой мировой войны, были не столько частью продуманной стратегии строительства империи, сколько антисербским и антирусским актом безответственной партии войны Венского двора[344]. Никто не хотел принимать около двух миллионов южных славян из Боснии, которые нарушали хрупкое этническое равновесие империи. Поэтому Босния-Герцеговина была присоединена с выдававшим замешательство статусом «имперской земли».

Нет ни одной другой державы, которой понятие «колония» подходило бы меньше, чем Габсбургской монархии. Здесь не было даже такой неблагополучной «внутренней» колонии, каковой являлась Ирландия по отношению к Англии. И все же Императорское и королевское[345] государство Габсбургов обладало многими признаками типичной империи[346]. Это была слабо интегрированная многонациональная страна, собрание территорий, часто имевших прежнюю историческую идентичность. Наиболее самостоятельной была Венгрия, которая считала себя отдельной королевской территорией и в 1867 году, в результате принятия конституционно-политического решения о «компромиссе», была включена в новую двуединую монархию в качестве полуавтономного королевства (император Франц Иосиф I был представлен в Будапеште габсбургским эрцгерцогом) с собственным двухпалатным парламентом и правительством. После австро-немцев ни одна другая этническая группа не имела такого высокого положения в империи, как мадьяры. При режиме двуединой монархии Венгрия имела положение, которое могло сравниться с возникшим в 1867 году доминионом Канадой в Британской империи. В обоих случаях связь с империей не считалась принудительной. Венгры, как и канадцы, могли сделать хорошую карьеру в своей империи. Метрополия не препятствовала сколько-нибудь заметно экономическому развитию, некоторые государственные расходы были раздельными[347]. Подобно Британской империи, дунайская монархия не превратилась в федерацию. После 1867 года государство стало скорее еще более разнородным. Славянские народы вполне оправданно сочли себя проигравшей стороной в компромиссе и отвернулись от империи, раз монарх не воспринимался как нейтральный арбитр в отношении их интересов. Интеграция Австро-Венгрии до ее конца имела типично имперский характер: стремление к созданию общеимперской культуры и идентичности отсутствовало, горизонтальная общественная интеграция была сильно ограниченной. Единство империи удерживалось только на верхах: благодаря монархической символике и космополитичному офицерскому корпусу, который был таким же пестрым, как испанские войска раннего Нового времени или британская армия в Индии. Тем не менее большинство жителей не воспринимало империю как военное государство. Только итальянцы Ломбардии и Венеции ощущали тиранию иностранной оккупации. В таком разделенном регионе, как Галиция, австрийское правительство было намного либеральнее, а также свободнее от предрассудков относительно обширной группы еврейского населения, чем в русских и прусских регионах. Народы, веками пребывавшие в Габсбургской империи, с недоверием относились скорее к взаимным отношениям. Известный «национальный вопрос» Габсбургов касался не столько отношения периферий с центром (как в России), сколько многочисленных конфликтов между соседствующими, пересекающимися перифериями. Так, Венгрия имела