Преображение мира. История XIX столетия. Том II. Формы господства - Юрген Остерхаммель

имеет более широкий охват, чем ходовой термин «колония». В XIX столетии правящие элиты континентальных держав (России, Габсбургов, Китая, Османской империи) с возмущением отвергли бы утверждение, что они правят «колониями», в то время как другие (например, немцы) гордились тем, что «владеют» колониями. В Великобритании подчеркнули бы, что Индия представляет собой не обычную колонию, а совершенно особый случай; во Франции провели бы разграничительную черту между Алжиром как частью Французской республики и собственно колониями. Структурное определение понятия «колония» также должно быть настолько узким, чтобы исключить периферии других типов[327].

В термине «колония» конца XIX века отражалось представление о социально-экономическом отставании в развитии по сравнению с метрополией. Но польские территории Российской империи, Богемия в Габсбургской или Македония в Османской империях отнюдь не были отсталыми и тем не менее являлись зависимыми перифериями, политическая судьба которых решалась в Санкт-Петербурге, Вене и Стамбуле. К 1900 году в пределах Британской империи между, например, Канадой и Ямайкой было мало общего: обе – периферии Великобритании, но одна – национальное протогосударство с демократическим самоуправлением, а другая – королевская колония, губернатор которой как представитель министра колоний в Лондоне имел практически неограниченные полномочия. Доминион Канада был во многом ближе к европейским национальным государствам, чем карибские или африканские колонии внутри того же имперского союза. То же относится и к перифериям царской России. Финляндия, представлявшая собой в большей части XIX века полуавтономное Великое княжество, которое было занято российскими войсками и тон в котором задавало изначально немецкоязычное меньшинство шведских землевладельцев и крупных торговцев, и захваченный в 1850‑х годах Туркестан, чей статус после завоевания Ташкента в 1865 году в наибольшей степени походил на азиатские колонии Великобритании и Франции, – обе страны едва ли могут быть отнесены к одному и тому же типу зависимости[328]. Не все периферии империй являлись колониями, и не во всех империях сразу появились динамически меняющиеся колониальные фронтиры. Колониализм – это лишь один из аспектов имперской истории XIX столетия.

Быстрое завоевание и раздел африканского континента, новый агрессивный тон в международной политике и быстрое распространение при политической поддержке операций европейских банков и эксплуатировавших ресурсы акционерных компаний за океаном в конце XIX столетия у многих наблюдателей создали впечатление, будто мировое развитие вступило в новую фазу «империализма». Об анализе этих феноменов написано много достойных вещей. Прежде всего это книга «Империализм: исследование» британского экономиста и публициста Джона А. Гобсона, которая была издана в 1902 году и даже сегодня может рассматриваться как глубокий и отчасти пророческий диагноз эпохи[329]. Подобные труды, существенный вклад в которые внесли также такие марксисты, как Роза Люксембург, Рудольф Гильфердинг и Николай Бухарин, ставили своей целью найти истоки новой глобальной экспансионистской динамики Европы (или «Запада» в целом)[330]. При всех различиях в деталях авторы сходились в том, что империализм выражает самые современные тенденции эпохи. Противоположное мнение высказал в 1919 году только австрийский исследователь социальных наук Йозеф А. Шумпетер, который интерпретировал империализм как политическую стратегию антилиберальной добуржуазной элиты или тех капиталистических сил, которые опасались глобального рынка[331]. Многое из этого также верно. Однозначная позиция здесь невозможна. В отличие от современников с их шоком от столкновения с новым мы можем ныне яснее проследить долгосрочную преемственность европейских и прочих процессов экспансии[332]. За ними стояли совершенно разные движущие силы и мотивы. Поэтому предпочтительнее описательное определение империализма, которое не фиксируется на каком-либо конкретном толковании – политическом, экономическом или культурном. Под империализмом в этом случае понимается сумма действий, нацеленных на завоевание и поддержание империй. В этом смысле можно говорить о римском, монгольском или наполеоновском империализме. Для империализма характерен особый политический стиль: нарушение границ, несоблюдение статус-кво, интервенционизм, немедленное применение военной силы, принятие рисков развязывания войны, диктат условий мира. Империалистическая политика исходит из иерархии народов, всегда разделяющей сильных и слабых, часто на основе культурных и расовых градаций. Империалисты считают свою цивилизацию более развитой и поэтому имеющей право господства над другими.

Близость империализма и капиталистического модерна, которая постулировалась в классических теориях империализма рубежа XIX–XX веков, представляет собой частный случай эпохи, но имеющий совершенно особое значение. В длинной череде империй и империалистических режимов около 1760 года, в Семилетнюю войну началась «первая эпоха глобального империализма»[333]. Вторая эпоха глобального империализма началась в 1880 году и закончилась в 1918‑м; третья и пока последняя эпоха началась в 1931 году нападением Японии на Маньчжурию и продолжалась до 1945 года. Вторая эпоха глобального империализма, которую часто называют «высшей стадией империализма», стала возможной благодаря переплетению нескольких изначально независимых процессов: a) резко увеличивающейся мировой экономической интеграции (один из аспектов «глобализации»), b) распространению новых технологий интервенции и завоевания, c) краха миротворческих механизмов в европейской государственной системе, d) расцвета социал-дарвинистских интерпретаций международной политики. Отличие от первой эпохи империализма заключалось и в том, что империалистическая политика велась не только крупными державами; иначе говоря, большие державы позволяли более слабым европейским государствам получить свою долю на имперской «кухне». Бельгийский король Леопольд II, выступая как частное лицо и минуя государственные органы власти своей страны, на Берлинской африканской конференции в 1884 году смог гарантировать себе право на личное владение огромным «Свободным государством Конго» как частной колонией[334].

Часто утверждают, что развитый империализм был прямым следствием индустриализации. Это слишком упрощенный взгляд. Вне Африки наиболее масштабная экспансия территорий проводилась до индустриализации соответствующей империи: в царской России освоение Сибири, экспансия на Черном море, в степях и на Кавказе; экспансия империи Цин в Центральной Азии в 1720–1760 годах; британское завоевании Индии до 1818 года. Индия приобрела большое значение для британского рынка сбыта только после ее завоевания. Малайя также постепенно переходила под контроль Британии не для того, чтобы обеспечить доступ к каучуку. То, что она впоследствии стала главным поставщиком резины, – уже другая история. Но косвенные взаимосвязи присутствовали: продажа ланкаширского хлопка в Америке приносила в казну мексиканское серебро, которое затем шло на финансирование индийской кампании лорда Уэлсли[335]. Индустриализация не влечет за собой непосредственно империалистическую политику. Если бы индустриальные ресурсы прямо реализовались в международной силовой политике, то Бельгия, Саксония и Швейцария стали бы к 1860 году агрессивными великими державами. Поиск сырья и «гарантированных» государством рынков сбыта – ожидание, которое никогда не сбывалось, – в отдельных случаях служили немаловажным мотивом; для Франции, например, некоторое время это играло существенную роль. Но лишь в XX веке правительства увидели в контроле над ресурсами за рубежом первостепенную национальную задачу. Нефть стала основным поводом для этого стратегического повышения стоимости