Преображение мира. История XIX столетия. Том II. Формы господства - Юрген Остерхаммель

империи исчезают, кажется, что уже на ранней стадии можно обнаружить причины их гибели[314]. Поскольку в отличие от относительно молодого явления национального государства за три тысячелетия накопилось достаточно эмпирического материала о падении империй, именно они привлекают основное внимание. Европейцы XIX века предсказывали – с презрением, торжеством или элегической нотой – закат азиатских империй, которые, по их мнению, не могли выжить в условиях жесткой международной конкуренции современной эпохи. И ни одно из этих предсказаний не подтвердилось. Османская империя распалась только после Первой мировой войны. Султан все еще существовал, когда последний царь уже плохо кончил, а его кузен из Гогенцоллернов колол дрова в изгнании. Вся османистика ныне сходится на том, что оценочный термин «упадок» следует вычеркнуть из лексикона. В Китае в 1911 году свергли монархию, но после четырех десятилетий потрясений коммунистической партии Китая после 1949 года удалось территориально воссоздать империю почти в той же максимальной протяженности, которой она достигла в 1760 году в правление Цяньлуна, императора империи Цин.

Подобно Габсбургской империи, которая пережила революцию 1848–1849 годов, угрожавшую – прежде всего в Венгрии – ее существованию, а также поражение от Пруссии в 1866 году, другие империи также выдерживали в XIX веке опасные потрясения: Китай – Тайпинское восстание (1850–1864) и еще более опасные для единства империи мусульманские бунты 1855–1873 годов, а Российская империя – поражение в Крымской войне (1856). Наиболее тяжелый удар Османская империя пережила в жестокой межимперской войне с Россией 1877–1878 годов, потеряв бóльшую часть Балкан. Поскольку Балканы являлись геополитической опорой Османской империи в еще большей степени, чем Анатолия в центре Турции, это стало тяжелым ударом, со времени завоевания независимости Латинской Америкой подобного не переживала ни одна империя в XIX веке. И тем не менее ядро Османской империи пережило многие десятилетия, внутренние процессы его развития структурно подготовили относительно стабильное и бескризисное национальное государство – основанную в 1923 году Турецкую республику. Если еще учесть, что европейские колониальные империи смогли выстоять в обеих мировых войнах, то на первый план выступает не столько уязвимость империй, сколько их устойчивость и способность к регенерации. Империи возвышались в эпоху модерна как «реликтовые» образования соответственно своему главному времени становления: веку XV (Османская империя), XVI (Португалия, Россия) или XVII (Англия, Франция, Нидерланды, Китай – империя Цин как конечная точка имперской истории с III века до н. э.). Из перспективы начала XX века эти империи относились наряду с католической церковью и японской монархией к старейшим политическим институтам мира.

Империи не смогли бы выжить, если бы не обладали, с одной стороны, значительным потенциалом центростремительных сил, а с другой стороны, способностью адаптироваться к меняющимся обстоятельствам. Самые успешные среди них – в XIX веке это была Британская империя – даже были в состоянии в значительной степени формировать эти обстоятельства в собственном огромном пространстве. Они определяли условия, на которые затем должны были реагировать другие.

Типы: империя против национального государства

Чем типологически отличается империя от национального государства? Возможным отличительным критерием является точка зрения составляющих их ядро и/или представляющих их в идейном отношении элит или, иначе говоря, структура обоснований, выдвигаемых в пользу этих двух форм политической организации[315].

Первое. Национальное государство видит себя окруженным четко зафиксированными границами с другими, структурно аналогичными национальными государствами. Империя ищет свои менее четко определенные внешние границы там, где она натыкается на «дикую пустынную местность», и/или «варваров», или на другую империю. Империя предпочитает иметь между собой и соседней империей буферную полосу. Границы без буферных зон между империями нередко чрезвычайно милитаризованы (габсбургско-османская граница на Балканах; границы между советской и американской империями в Германии и Корее)[316].

Второе. Национальное государство, в идеальном случае совпадающее с нацией, провозглашает свою собственную гомогенность и неделимость. Империя, напротив, подчеркивает свою гетерогенность и различия всех видов и стремится к культурной интеграции только на высшем уровне имперской элиты. В земельных владениях центр и периферия также четко отличаются друг от друга. Помимо этого, периферии различаются между собой в соответствии с критериями социально-экономического уровня развития и интенсивности господства центра (прямое или косвенное господство, сюзеренитет). Приоритет центра сохраняется и во время кризисов, поскольку в худшем случае предполагается его жизнеспособность и без периферии – точка зрения, нередко находившая в Новое время свое подтверждение.

Третье. Независимо от формы правления – демократической или авторитарно-аккламационной – национальное государство культивирует идею легитимности политического господства «снизу». Осуществление господства в национальном государстве справедливо только тогда, когда оно служит интересам нации или народа. Империя же даже в ХX веке все еще довольствуется легитимностью «сверху», в том числе посредством укрепляющей лояльность символики, установления мира (pax) в стране, административных мер или особого адресного благоприятствования клиентским группам. Империя – результат принудительной, а не консенсусной интеграции: «по своей сути недемократическая»[317], «ассоциация, основанная на суверенитете, а не на общности»[318]. Почти всегда, когда колонизаторы открывали колонизованному населению возможность выборов и политической конкуренции, это вызывало необратимую освободительную динамику, во всяком случае в той части империи, где проводилась такая реформа.

Четвертое. К национальному государству человек принадлежит непосредственно – как его гражданин; гражданство – всеобщий статус юридического равенства и непосредственной государственной принадлежности. Нация понимается не как объединение подданных, а как гражданское общество[319]. В империи место равного гражданства занимает ступенчатая иерархия прав и привилегий. Если имперское гражданство, открывающее прямой доступ в метрополию, вообще существует, то на периферии им обладает лишь небольшая часть населения. Меньшинствам в национальном государстве приходится завоевывать себе особые права; империя же с самого начала базируется на предоставлении особых прав и особых обязанностей.

Пятое. В национальном государстве те культурные признаки, которые являются общими – язык, религия, повседневные обычаи, – в тенденции разделяются всем населением. В империи они ограничены имперской элитой в центре и ее ответвлениями в колониях. В империи сохраняются различия между универсальными «большими традициями» и местными «малыми традициями», которые в национальном государстве, особенно под влиянием работающих на однородность средств массовой информации, скорее сглаживаются. Империи скорее склонны к религиозному и языковому плюрализму, то есть сознательно допускаемому разнообразию, чем национальные государства.

Шестое. В то же время элита центра империи видит себя в силу предполагаемого собственного цивилизационного превосходства призванной к какого-либо рода цивилизаторской миссии, преследующей цель создания аккультурированного образованного слоя на периферии. Крайности, то есть полная ассимиляция образованных слоев аборигенного населения (как во Франции, по крайней мере в теории) или их полное уничтожение (нацистская империя в Восточной Европе), встречаются редко. Цивилизаторская деятельность понимается как щедро даруемая милость. Сравнимые процессы в национальных государствах, такие как введение всеобщего