Аритмия - Вениамин Ефимович Кисилевский

к ней избавиться от этой твари, одна вонища от которой, кто ему в конце концов дороже, пусть выбирает. Ей ведь даже рассказать кому-то об этом совестно, из-за какого-то сраного кота…

Прошёл первый их совместный месяц, если что-то и менялось, то не в лучшую сторону. Люба уже не просила, а требовала избавиться от Кузьки. Глотов же до последнего надеялся, что со временем всё как-нибудь образуется, не настолько же Люба без понятия, чтобы пожертвовать семейным ладом из-за ненавистного ей кота. Разве просит он её о чём-то невозможном? Не любит кота – и не надо, тот же не лезет к ней на колени или, такое уже и представить себе невозможно, в постель, как в бытность со Светой. Пусть она просто не обращает на Кузьку внимания, не замечает его, ничего другого от неё не требуется.

Однажды под вечер ссора едва не переросла в нечто большее. Услышал Глотов из другой комнаты Любины вопли и Кузькин рёв, примчался, увидел, как Люба, матерясь и стоя на коленях, с силой тычет шваброй в щель под диваном. Подбежал, выхватил у неё швабру, заорал:

– Когда это кончится? Что ты себе позволяешь? Ты же искалечишь его! Я ведь тебя просил!

Люба поднялась, красная, запыхавшаяся, злющая:

– А чего он!

– Что чего он?

– Я иду, его не трогаю, гляжу, а он, сволочь такая, животом к полу припал и хвостом крутит, туда-сюда, туда-сюда, вот-вот набросится на меня! Я ему наброшусь! Я ему так наброшусь, что до последнего дня запомнит! Почему я должна всё это терпеть, бояться ходить в своём доме? Мало я ему дала! – Вырвала из его рук швабру и выскочила из комнаты, грохнув за собой дверью.

Глотов тоже нагнулся, попытался разглядеть Кузьку в под-диванном полумраке, звал его, уговаривал. Кузька вылез не сразу, один глаз прикрыт, приволакивал заднюю лапу. Глотов вернулся в кухню, где у окна, спиной к нему, стояла Люба, и медленно, чеканя каждое слово, сказал:

– Если я ещё раз увижу, как ты издеваешься над котом, пеняй на себя.

Она резко повернулась, сощурилась, подбоченилась:

– Пеняй – это как понимать?

– Узнаешь.

– Смотри, как бы ты чего-нибудь не узнал, – криво усмехнулась, – Дался ты мне, старый мерин!

Хватило у него выдержки не ответить ей, вышел из кухни, закрылся в ванной комнате, долго умывался холодной водой, посидел на краешке ванны, восстанавливая дыхание. Этот день был рабочий, времени оставалось лишь на дорогу до парикмахерской. Люба закрылась в спальне. Он оделся и ушёл, не попрощавшись с ней.

Всю ночь он промаялся, но под утро всё-таки решил ещё раз спустить дело на тормозах, проглотить этого «старого мерина», не уподобляться Любе. Вздорная бабёнка, сказала гадость в запале, не казнить же её теперь. Но как быть с Кузькой? Он и мысли не допускал отречься от него, но как оградить его от Любиных нападок? Утром тревожно было на душе, спешил скорей оказаться дома. Неужели в его отсутствие разберётся-таки она с Кузькой, одной ушибленной лапой не отделается он?

Кузька всегда выходил его встречать. На этот раз не появился, отчего сразу же всполошился Глотов. Люба тоже не вышла, но к ней вопросов не возникало – обиженную из себя строит, а то и просто не проснулась ещё, не сочла нужным. И ещё что-то насторожило Глотова, когда раздевался он в коридоре. Втянул носом воздух. Подгорело, что ли, у Любы какое-нибудь варево на кухне? Да нет, какое тут к чёрту варево, конечно же пахло сигаретным дымом, причём сигаретами дешёвыми, вонючими. Как большинство некурящих, Глотов улавливал этот запах даже в самых малых дозах. В кухне не было ни Любы, ни Кузьки. В первой комнате тоже. Глотов на всякий случай заглянул под диван, излюбленное место Кузьки, когда хотел тот укрыться. Дверь в спальню закрыта. Но не там же он, вместе с Любой.

Люба лежала к нему спиной, не повернулась при его появлении.

– Где Кузька? – спросил, не поздоровавшись.

– Я что, слежу за ним? – буркнула.

– Сюда кто-нибудь приходил?

Теперь повернулась, изумлённо вскинула брови:

– С чего ты взял?

−Так приходил или не приходил?

– Нет, конечно, что за вопросы у тебя дурацкие!

Что курила не Люба, можно было не сомневаться. Она тоже табачного дыма не любила, это Глотов хорошо знал. И до того тошно ему от всего этого сделалось – скрипнуло даже что-то внутри. Но сначала – Кузька. Что нет его дома, тоже сомнений не осталось. Какие могли быть варианты? Сбежал сам, как было уже однажды? Это вряд ли. Открыла Люба входную дверь и гоняла его по дому шваброй пока не выгнала? Попросила занести Кузьку подальше от дома того, кто курил здесь? Поражаясь собственному спокойствию, голос даже не дрогнул, сказал:

– Люба, Кузьки, и ты это прекрасно знаешь, нет дома. И я убеждён, что это твоя работа. Давай по-хорошему. Ты мне расскажешь всё как было, чтобы я знал, где его искать, а потом я, возможно, постараюсь найти ему нового хозяина. Кузьке нельзя оставаться на улице. Он старый уже кот, от рождения не покидал человеческого жилья, не сможет ни прокормиться, ни защитить себя. Два дня, случилось так, пропадал он где-то – такой измученный вернулся, что глядеть было страшно. И наверняка не ел ничего всё это время. Тем более сейчас, зима ведь. Пожалуйста, Люба. А уже потом всё остальное.

Люба отшвырнула одеяло, села, придерживая рукой у горла сползавшую сорочку, стукнула себя кулаком по бедру, заголосила:

– Да что ты пристал ко мне с этим своим сраным котом? Нервы мне все повымотал! Откуда мне знать, куда он делся? Может, из кухни в открытую форточку сиганул!

– С восьмого этажа?

– А почему нет, он, может, такой же малохольный, как его хозяин!

– Тогда вот что, – всё ещё умудряясь не сорваться, произнес Глотов: – Я выйду, поищу его. К моему возвращению чтобы тебя, дрянь, здесь не было, слышишь? И проветри квартиру, здесь накурено.

И Люба отчётливо поняла, что не стоит сейчас огрызаться, что-то объяснять или доказывать ему, себе дороже обойдётся, потом разберётся, не на ту напал! Придумала лишь, дабы потянуть, пока он остынет, время:

– А мне же идти некуда!

– Есть куда. Квартира твоя сейчас, я знаю, свободна. – И, сам поразившись, тому, что сказал, добавил: – Не то сама полетишь у меня с восьмого этажа. Ты меня знаешь, я слов на ветер не бросаю.

– Из-за какого-то кота… – запричитала было Люба. – И взглянув на него пристальней, сразу вдруг замолчала, съёжилась.

Но не стал он слушать