Аритмия - Вениамин Ефимович Кисилевский

* * *

Я давно знал Глотова, мы с ним в одном доме жили, был он таким же большим любителем шахмат, на чём мы и сошлись. Особой дружбы у нас не водилось, но дома у них я бывал, и жену его Светлану знал, и детей, и Кузьку знал от самого его котёночного возраста. После того, как Светы не стало, долго с Глотовым не виделся. Но как-то встретились мы с ним в магазине, разговорились, спросил он меня, смогу ли помочь ему с работой. А в нашей больнице как раз зама по административно-хозяйственной части подыскивали, предложил ему, он согласился. Однажды, договорились, зашёл к нему вечерком поиграть. Жил он один, верней, вдвоём со своим котом. И что-то, когда взглянул я на Кузьку, зацепило мой взгляд, сразу разобрать не сумел. Спросил у Глотова, как Кузькино здоровье – сильно исхудавшим он мне показался, да и годков ему немало уже. Слышал где-то, что для сравнения кошачьего возраста с человечьим надо умножить число лет на шесть. На шесть, по-моему, многовато, но в любом случае за семьдесят коту уже набежало, возраст почтенный. Глотов сказал, что молодцом ещё Кузька, держится прилично.

Рассказал он мне, какая история с Кузькой приключилась. Так выпало, что пропал Кузька, где только ни искал его Глотов, все окрестные дворы облазил, у всех, кто видеть его мог, спрашивал, объявления расклеил, вознаграждение обещал. И так изо дня в день, упорно, стараясь не терять надежды. Погоды были мерзкие, ветрено и морозно, беда бездомным животным, а уж такому домашнему и неприспособленному, как Кузька – просто погибель. Понимал это Глотов, оттого изводился ещё больше. Неделя так минула, вторая – и перестал уже Глотов надеяться, что отыщется Кузька, если вообще жив ещё.

И вдруг – увидел его. Сначала даже глазам своим не поверил, такой удаче. Возле соседнего дома баки мусорные стояли, в одном из них, ковыряясь в смерзшейся куче, сидел Кузька. Встречались прежде Глотову коты такой расцветки, но тут не мог он ошибиться, сердце, что называется, подсказывало. Выжил, значит! Броситься к нему он забоялся, чтобы не спугнуть наверняка одичавшего уже и боявшегося всего и вся в нынешнем чужом и враждебном мире кота. Убежит сейчас – и где потом сыщешь?

– Кузька, – ласково позвал он, медленно приближаясь, – Кузенька, это я, папа, не бойся меня.

Кот не убегал, недоверчиво смотрел на него, напрягшийся, изготовившийся в любую секунду сорваться с места.

– Кузька, Кузенька, – уговаривал Глотов, подойдя уже вплотную к баку и осторожно протягивая руку, – это я, не бойся, хороший мой, ну иди ко мне, иди.

Кот всё не сводил с него круглых жёлтых глаз, и крепло в Глотове ощущение, что всё тот понимает, узнаёт его. И наконец кот сделал робкий шажочек вперёд, и ткнулся носом в глотовскую руку. Глотов провёл ладонью по заиндевевшей кошачьей спинке, потом осторожно взял его, сунул за отворот дубленки. Как когда-то, много лет назад, с ним за пазухой поспешил к дому…

Поглаживая дремавшего у него на коленях кота, Глотов рассказывал мне:

– Ты даже не представляешь себе, какое паршивое тогда у меня было время, какое настроение. И через что пришлось пройти, от какого дерьма отмываться! Чем жертвовать. От невезения, от ужасного одиночества своего выть порой хотелось. От мысли, что Кузька где-то вдали от дома пропадает от голода и холода или, вполне могло быть, собаки его порвали, жизнь вообще не мила была. Вдобавок ко всему вбил себе суеверно в голову, что если не найдётся он, никогда уже не будет мне удачи. И видел бы ты, как изменился он за дни своих скитаний! Всю прошлую жизнь из него этим студёным ветром выдуло, заново, как маленького, приучал его к былым повадкам. Но ничего, он парень способный, всё припомнил, вот разве что в унитаз ходить перестал, до сих пор толком к лотку своему привыкнуть не может, время требуется.

Кот спрыгнул на пол, потянулся всем телом, далеко вперёд вытянув передние лапы, и я понял, что с самого начала показалось мне необычным. Левая лапа у него была черная, а на правой лишь белый носочек. Но ведь у Кузьки, я это хорошо помнил, вся правая лапа была белая. Неужели Глотов этого не заметил? Или не хотел замечать?..

Фотографии

У нас с Ниной много общих фотографий. И тех, где мы с ней вдвоём, и где не только вдвоём. Мы с Ниной, можно сказать, обречены были дружить, потому что с детства жили в одном доме, она этажом выше. Мы и по возрасту подходили друг другу, она всего на пару месяцев старше меня. Вместе в первый класс пошли, за одной партой сидели. Первая фотография – в декабре 1947 года. На школьном новогоднем костюмированном утреннике. Нина – Снегурочка, я – зайчик. Платье Нине сшила настоящая портниха, белейшее, гипюровое, неописуемой красоты, дорогущее. Мой костюм смастерила мне мама. Если, конечно, можно это было назвать костюмом – ушки из обшитой ситцем картонки и хвостик из ваты. Нинина мама сфотографировала нас. Этот снимок у меня до сих пор хранится. Мы, две подружки, стоим, взявшись за руки. Нина уже тогда заметно возвышалась надо мной. Дивная было Снегурочка – хорошенькая, беленькая, ладненькая, зубки в улыбке один к одному. Я рядом с ней – как антипод: в тогда уже ненавистных мне тёмных кудряшках, тощая, на спичечных ножках. И ещё эти два больших, словно из другого рта мне доставшихся, передних зуба, между ними заметная расщелинка. Вот уж точно зайчик из мультика, разве что захудалый, заморенный.

Впрочем, среди других наших девочек не очень-то я выделялась. Совсем недавно закончилась война и, так подобралось, больше половины в классе остались, как и я, без отцов, вернулись из эвакуации, бедность и неустроенность отчаянная. Нине повезло: её отец выжил. И не просто выжил – вернулся с полковничьими погонами, затем директор завода, у него, единственного во всём, наверное, районе, был собственный автомобиль, трофейный «опель». Квартира у Нины была такая же, как у нас, трёхкомнатная, но они, Бережные, жили там одни, а в нашей – три семьи. О мебели и прочем уже не говорю. Все девчонки глазели на её Снегурочкино платье и атласные туфельки как завороженные.

И не только девчонки. Я случайно услышала, как одна из мам сказала другой, что напрасно родители Нину так вырядили, нехорошо это и нечестно, лишь настроение в праздник всем портят. Но