Аритмия - Вениамин Ефимович Кисилевский

Если бы не Нина, вся моя жизнь могла бы сложиться иначе. Уж детство-то – тут мне повезло – наверняка. Разве смогла бы я поиграть такими куклами, в такие игры, почитать такие замечательные книжки? Покататься на велосипеде, потренькать на пианино, посмотреть диафильмы, перечислять можно долго. Но пуще всего – отведать вкуснятину, какую мало кому из наших девочек даже видеть доводилось. Нинина мама не работала, часто пекла обалденные пирожки, пироги, торты, от одного запаха голова начинала кружиться. Она – трудно кому-нибудь было в это поверить – делала домашнее мороженое. Надо отдать должное и Нине, и её маме – никогда, ни разу за все годы не дали они почувствовать, что я или мама моя, библиотекарь, им не ровня, привечали и угощали без какого-либо снисхождения. А я – самое сильное впечатление детства – всегда была голодна, сколько и как бы ни ела. Словно никак не могла насытиться после наших с мамой бедствий эвакуации в Казахстане. Сладкое любила до умопомрачения. Таких, как её мама делала, тортов я запросто, казалось, могла бы съесть штуки три, только б дали.

Мы с мамой жили скудно, из долгов не вылезали. Убогой маминой зарплаты и мизерной пенсии за погибшего моего отца, сержанта, едва хватало на самую неприглядную жизнь. Мама никогда не ходила в отпуск, брала компенсацию и снова выходила на работу. Покупка очередной пары обуви превращалась в немалую проблему. И много хуже пришлось бы нам, не выручай нас соседи и друзья наши Бережные. Занимали маме деньги, когда совсем подпирало, нередко я донашивала Нинины одежду и обувку, не первой уже, как говорится, свежести, но достаточно ещё крепкие и надёжные. Удручало меня, конечно, что её платьица и пальтишки висели на мне, как на вешалке, пальцы из рукавов едва виднелись, а в носки туфелек или сапожек приходилось запихивать скомканную газету, но ведь как выручало. И старалась я не замечать, как преображается моя бедная мама, разговаривая с Нининой, как улыбается и моргает. Чем-то напоминала она мне тогда нашу кошку Муську, крутившуюся у стола, когда садились мы обедать.

А вот ещё одна фотография – на ней меня нет, подарила Нина. 14 августа 1950 года. Дату я не запомнила, есть надпись на ней. И город – Ялта. Бережные, все трое, на море. Лежат, Нина посредине, на песке, в воде только ноги. Цветная фотография. Пенистая волна накатывает на них, солнце сверху льётся, глаза им слепит, море такое синее, сравнить не с чем, волосы мокрые, ко лбу прилипли, смеются. На Нине – вот уж чего не ожидала – узенький голубой лифчик. Мне лифчик понадобился года через три-четыре, и то скорей символично.

Море… Почему я так мечтала хоть разок окунуться в море, изнывала просто? Ну, допустим, лето было жаркое, искупаться хотелось. Но я ведь никогда не бывала на море, никаких с ним связанных ощущений не испытывала, плавать вообще не умела, можно ли хотеть того, о чём понаслышке лишь ведаешь? Ещё как можно, уж я-то знаю. И не о синей манящей воде или прохладе тут речь. Море – воплощение успешности, возможностей, другой, недостижимой жизни. Сравнимо, к примеру, с тем, как полетать на самолете, что, кстати сказать, из всех девчонок нашего класса и двора удалось одной Нине Бережной. А она в Ялту каждый год летала, обычное дело.

Взять тот же велосипед. Вот мы на фотографии – Нина держится за один рог руля, я за другой. Лет нам по двенадцать. Велосипед был не только у Нины, не все же как мы с мамой жили, но такого, как у неё, не было ни у кого. И ни в одном магазине я такого не видела. Нинин папа привёз откуда-то. С по-особому изогнутым рулём, не тонкий, а какой-то утончённый, посверкивающий, ненашенский.

Назывался такой велосипед «дамским», потому что горизонтальная перекладина на раме у него отсутствовала, а в Нинином вдобавок ко всему заднее колесо покрывала разноцветная ажурная сетка. Красотища. Не припомню случая, когда бы Нина отказалась дать мне покататься. А каких мучений мне это поначалу стоило! Нина, вот уж кому всё с неба падало, поехала на нём чуть ли не в первый же день. У меня же никак не получалось это и на десятый. Падала, расшибала колени и локти, плакала не столько от боли, сколько от обиды. Знала ведь: для того, чтобы не упасть, нужно поворачивать в ту же строну, куда заносит, но ничего не могла с собой поделать, заполошно выворачивала руль в другую сторону, с очевидным и неминуемым результатом. Нина, страховавшая меня, бегавшая за мной, придерживая велосипед за седло и помогавшая затем ему и мне подняться, молча терпела, ни словечка мне в укор не сказала. Даже тут легко давалось ей то, что с таким трудом и такими потерями доставалось мне. И это, если откровенно, досаждало не меньше, чем желание заиметь собственный велосипед, пусть и не такой, как у Нины, красивый. Всю прелесть обладания им поняла я, когда всё-таки научилась уверенно держаться в седле. Чтобы заполучить возможность покататься на нём когда и куда захочется мне, а не ей. Хотя, повторюсь, ничего ведь не стоило подняться всего лишь на этаж выше, попросить у Нины велосипед, она бы никогда не отказала.

А когда мы перешли в седьмой класс, Нине на день рождения подарили часы. Ни у кого в классе ещё не было. По тем временам – роскошь. Это мы с ней на фотографии в парке, едим мороженое, они красуются на её запястье. Нина обрела счастливую возможность знать, сколько минут осталось до звонка, извещавшего о конце урока. Она и без того была примой класса, хотя никаких усилий для этого не прикладывала, само собой получалось. Начать с того, что была она в классе самой красивой, что никем из девчонок не оспаривалось. Одни глаза чего стоили – не голубоватые или сероватые, как у большинства, а светло-светло-серые, беспримесной чистоты, как родниковая вода. К тому же была она отличницей, старостой класса. Я до отличницы не дотягивала, но училась хорошо, пятерки пополам с четверками. Разница тут между нами была ещё и в том, что я для того и времени, и сил тратила неизмеримо больше. У Нины была завидная память, ей хватало одного раза прочитать текст, чтобы надёжно его запомнить. Стихов знала много, хотя