Аритмия - Вениамин Ефимович Кисилевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Более всего заботило, совершил ли он с Любой половой акт. Ничего значимей сейчас не существовало. Как ни был потрясен всем случившимся, не мог всё-таки не подивиться тому, что, похоже, оказался он всё-таки способен на какие-то подвиги даже в отключке. Или не способен – морочит ему голову Люба как со своим фальшивым днём рождения? Для чего морочит? Ёжику ясно, для чего. Хочет его захомутать, не зря же весь этот свечной заводик придумывала. Захомутать – это как? Не девочка же она, чтобы предъявить ему претензии в совращении, содрать с него что-нибудь в виде компенсации. Он и раньше нравился ей, не просто по-соседски столько делала для него? Добилась теперь своего, хочет жить с ним? Как жить, в каком качестве? Если нужен ей был мужчина, то он наверняка не самый удачный выбор, без труда могла бы найти себе кого-нибудь посвежей, вон их сколько шлялось к ней, возможно, что и сейчас шляются. Или… О, Господи, неужто вознамерилась женить его на себе, устроить, как принято говорить, свою личную жизнь? Ну уж нет, не бывать такому, разбежалась! Да и чего такого, в конце-то концов, произошло? Даже если и было что-то между ними. Зачем накручивает он себя, проблему из ничего делает? Выеденного яйца ведь не стоит. Было, не было, какая разница? Сейчас он встанет, по-джентльменски извинится перед ней, если что не так – и как в море корабли. Ещё вот только пару минуточек помедлит, чтобы успокоиться, силёнок поднабраться. И нахлынула вдруг невесть откуда новая, не являвшаяся прежде мысль: Люба что, тоже голая с ним под одним одеялом лежит? Снова затравленно оглянулся на Любу, увидел, что та смотрит на него. Не спит. Давно не спит? Наблюдает за ним?
– Пробудился? – ласково спросила. – Ну, ты вчера и дал! – Сладко зевнула, потянулась всем телом, выпростав из-под одеяла полные белые руки. – Благодать, что во вторую смену мне сегодня, можно в постельке понежиться!
– Что я вчера дал? – очень правдоподобно удивился Глотов, мгновенно оценив это её «ты».
– Глупенький ты, – как дитю несмышлёному, улыбнулась. Невесомо провела ладонью по его щеке. – Солнышко ты моё. Как же хорошо мне с тобой, если б ты только знал!
Тесно прижалась, плюща свои тяжёлые груди, слóва Глотову сказать не дала, сразу же заткнув его рот долгим поцелуем. И дрожь пробежала по глотовскому телу, и ощутил он, как просыпается в нём давно позабытое желание, и не казалось оно ему постыдным и предательским…
Потом они умиротворенно лежали рядышком, Любина голова покоилась на его груди, и он тихонько гладил её спутанные волосы. Пытался сплести воедино разбегавшиеся по мозговым закоулкам мысли. Ни обманутым себя не чувствовал, ни подлецом. Никуда не денешься, такова жизнь. Он мужчина, ему нужна женщина. С тех пор как Света заболела, он и думать забыл об этом. Слишком мало времени прошло со дня её ухода? Мало, много, кто что может об этом знать? И разве, согрешив телесно с Любой, загасил он в себе неизбывную память о жене, что-то изменилось в этой светлой памяти о ней? Не тот Люба человек, на которого сменил он Свету, оскорбилась бы жена, узнав о его выборе? Тот, не тот, но ведь хорошо ему было с Любой, себе-то лгать зачем? И что значит «не тот человек»? Интеллектом не вышла? Ему нужен её интеллект, чтобы заниматься с ней любовью? Порадоваться бы, что дарит ему себя такая молодая, привлекательная женщина. В его-то сомнительные лета! Опять же не в жёны он её себе берет, девяносто девять из ста его ровесников обзавидовались бы. И живёт она в двух шагах, за стенкой, сказочный вариант…
Не самая достойная история? Глотов нехорош, Люба нехороша? И чем такая история обернуться может? Да чем угодно, и всегда она будет логична, и всегда нелогична. Сначала Люба навещала Глотова, потом переселилась к нему. Комнату свою сдавала, причём, на всякий случай, чтобы не промахнуться, лишь посуточно, объявления расклеила, слухи об этом пустила, работа её этому способствовала. Деньжат прибавилось, кому плохо? И уже планировала разменять две их квартиры, его двухкомнатную и свою однокомнатную, на трёхкомнатную с доплатой, на дачку выкроить. Глотов никак на это не отреагировал, промолчал, хоть и ёкнуло подозрительно сердечко: наслушался вдоволь про эти хитромудрые размены, потом не выпутаешься. Но в квартире чисто, готовит Люба вкусно, гулянки её прекратились. Жизнь? А чем не жизнь?
Привыкал Глотов к Любе, к её голосу, к её взбалмошности и перепадам настроения, к её болтовне. Притерпелся. Жить бы да радоваться? Ну, если не радоваться, то по крайней мере на судьбу не пенять? Можно бы и так сказать, если бы не вражда между Любой и Кузькой. Когда Люба вообще переселилась к Глотову, обострилась она до предела. Только позиции теперь круто изменились. Люба из гостьи превратилась в хозяйку, со всеми вытекавшими отсюда последствиями. А Глотов переживал раздрай этот так, словно душу ему на части рвали. У Кузьки не было никаких шансов. Потому что у Любы была швабра. Швабра, которая не только сводила на нет любое Кузькино поползновение, но и запросто доставала его, где бы ни пытался он скрыться, уберечься. И больно доставала.
Глотов пытался примирить их. Верней, не примирить, ни о каком примирении тут и речь не могла идти, но хотя бы по разным углам ринга их развести, и пусть они в упор друг друга не видят, нигде не пересекаются. Увещевал Любу, объяснял ей, как дорог ему этот кот, их семейный глотовский кот, столько лет с ними проживший, и мытьем Глотов пробовал, и катаньем, но ничего не добился. Порой до тяжелых ссор у них доходило, не раз просил её хотя бы из уважения к нему оставить Кузьку в покое. Особенно переживал он, отправляясь на дежурство, оставляя их наедине до самого утра. А Люба, иная теперь, отвечала ему, что он тоже мог бы из уважения
