Аритмия - Вениамин Ефимович Кисилевский

выводила его Люба из-за стола. Что-то было потом? Или не было? И могло ли быть? На что он вообще был способен в том бессознательном состоянии? На всякий случай осторожненько, дабы не выказать, что проснулся, скользнул под одеялом вниз ладонью. И еле удержался, чтобы в голос не застонать. Трусов на нём тоже не было. Умудрилась она раздеть его, перенести на диван, успев ещё постелить перед тем? Или не переносила, он сам расстарался? Неужели настолько опьянел, что всё начисто из головы повылетало? Сроду такого никогда с ним не было. Подмешала ему что-то? В пиво?

Более всего заботило, совершил ли он с Любой половой акт. Ничего значимей сейчас не существовало. Как ни был потрясен всем случившимся, не мог всё-таки не подивиться тому, что, похоже, оказался он всё-таки способен на какие-то подвиги даже в отключке. Или не способен – морочит ему голову Люба как со своим фальшивым днём рождения? Для чего морочит? Ёжику ясно, для чего. Хочет его захомутать, не зря же весь этот свечной заводик придумывала. Захомутать – это как? Не девочка же она, чтобы предъявить ему претензии в совращении, содрать с него что-нибудь в виде компенсации. Он и раньше нравился ей, не просто по-соседски столько делала для него? Добилась теперь своего, хочет жить с ним? Как жить, в каком качестве? Если нужен ей был мужчина, то он наверняка не самый удачный выбор, без труда могла бы найти себе кого-нибудь посвежей, вон их сколько шлялось к ней, возможно, что и сейчас шляются. Или… О, Господи, неужто вознамерилась женить его на себе, устроить, как принято говорить, свою личную жизнь? Ну уж нет, не бывать такому, разбежалась! Да и чего такого, в конце-то концов, произошло? Даже если и было что-то между ними. Зачем накручивает он себя, проблему из ничего делает? Выеденного яйца ведь не стоит. Было, не было, какая разница? Сейчас он встанет, по-джентльменски извинится перед ней, если что не так – и как в море корабли. Ещё вот только пару минуточек помедлит, чтобы успокоиться, силёнок поднабраться. И нахлынула вдруг невесть откуда новая, не являвшаяся прежде мысль: Люба что, тоже голая с ним под одним одеялом лежит? Снова затравленно оглянулся на Любу, увидел, что та смотрит на него. Не спит. Давно не спит? Наблюдает за ним?

– Пробудился? – ласково спросила. – Ну, ты вчера и дал! – Сладко зевнула, потянулась всем телом, выпростав из-под одеяла полные белые руки. – Благодать, что во вторую смену мне сегодня, можно в постельке понежиться!

– Что я вчера дал? – очень правдоподобно удивился Глотов, мгновенно оценив это её «ты».

– Глупенький ты, – как дитю несмышлёному, улыбнулась. Невесомо провела ладонью по его щеке. – Солнышко ты моё. Как же хорошо мне с тобой, если б ты только знал!

Тесно прижалась, плюща свои тяжёлые груди, слóва Глотову сказать не дала, сразу же заткнув его рот долгим поцелуем. И дрожь пробежала по глотовскому телу, и ощутил он, как просыпается в нём давно позабытое желание, и не казалось оно ему постыдным и предательским…

Потом они умиротворенно лежали рядышком, Любина голова покоилась на его груди, и он тихонько гладил её спутанные волосы. Пытался сплести воедино разбегавшиеся по мозговым закоулкам мысли. Ни обманутым себя не чувствовал, ни подлецом. Никуда не денешься, такова жизнь. Он мужчина, ему нужна женщина. С тех пор как Света заболела, он и думать забыл об этом. Слишком мало времени прошло со дня её ухода? Мало, много, кто что может об этом знать? И разве, согрешив телесно с Любой, загасил он в себе неизбывную память о жене, что-то изменилось в этой светлой памяти о ней? Не тот Люба человек, на которого сменил он Свету, оскорбилась бы жена, узнав о его выборе? Тот, не тот, но ведь хорошо ему было с Любой, себе-то лгать зачем? И что значит «не тот человек»? Интеллектом не вышла? Ему нужен её интеллект, чтобы заниматься с ней любовью? Порадоваться бы, что дарит ему себя такая молодая, привлекательная женщина. В его-то сомнительные лета! Опять же не в жёны он её себе берет, девяносто девять из ста его ровесников обзавидовались бы. И живёт она в двух шагах, за стенкой, сказочный вариант…

Не самая достойная история? Глотов нехорош, Люба нехороша? И чем такая история обернуться может? Да чем угодно, и всегда она будет логична, и всегда нелогична. Сначала Люба навещала Глотова, потом переселилась к нему. Комнату свою сдавала, причём, на всякий случай, чтобы не промахнуться, лишь посуточно, объявления расклеила, слухи об этом пустила, работа её этому способствовала. Деньжат прибавилось, кому плохо? И уже планировала разменять две их квартиры, его двухкомнатную и свою однокомнатную, на трёхкомнатную с доплатой, на дачку выкроить. Глотов никак на это не отреагировал, промолчал, хоть и ёкнуло подозрительно сердечко: наслушался вдоволь про эти хитромудрые размены, потом не выпутаешься. Но в квартире чисто, готовит Люба вкусно, гулянки её прекратились. Жизнь? А чем не жизнь?

Привыкал Глотов к Любе, к её голосу, к её взбалмошности и перепадам настроения, к её болтовне. Притерпелся. Жить бы да радоваться? Ну, если не радоваться, то по крайней мере на судьбу не пенять? Можно бы и так сказать, если бы не вражда между Любой и Кузькой. Когда Люба вообще переселилась к Глотову, обострилась она до предела. Только позиции теперь круто изменились. Люба из гостьи превратилась в хозяйку, со всеми вытекавшими отсюда последствиями. А Глотов переживал раздрай этот так, словно душу ему на части рвали. У Кузьки не было никаких шансов. Потому что у Любы была швабра. Швабра, которая не только сводила на нет любое Кузькино поползновение, но и запросто доставала его, где бы ни пытался он скрыться, уберечься. И больно доставала.

Глотов пытался примирить их. Верней, не примирить, ни о каком примирении тут и речь не могла идти, но хотя бы по разным углам ринга их развести, и пусть они в упор друг друга не видят, нигде не пересекаются. Увещевал Любу, объяснял ей, как дорог ему этот кот, их семейный глотовский кот, столько лет с ними проживший, и мытьем Глотов пробовал, и катаньем, но ничего не добился. Порой до тяжелых ссор у них доходило, не раз просил её хотя бы из уважения к нему оставить Кузьку в покое. Особенно переживал он, отправляясь на дежурство, оставляя их наедине до самого утра. А Люба, иная теперь, отвечала ему, что он тоже мог бы из уважения