Аритмия - Вениамин Ефимович Кисилевский

увидев, как привязан Глотов к своему коту, попыталась задружить с Кузькой. Однажды, когда дверь из кухни, где обычно общались Глотов с Любой, оказалась закрытой и не мог Кузька улизнуть, Люба надумала воспользоваться этим, засюсюкала, протянула к Кузьке руку, норовя погладить. Тот прижал уши, недобро зашипел и цапнул её. В следующую секунду она, вскрикнув, так наподдала ему ногой, что Кузька шмякнулся о стенку. Глотов тут же вмешался, выпустил его из кухни, а Любе, с трудом сдерживаясь, сказал, что не ожидал от неё такой жестокости. Она возразила ему, что всего лишь защищалась от оборзевшего кота, продемонстрировала поцарапанную руку. Коль на то пошло, она всего лишь хотела погладить его, сделать ему приятное, разобраться ещё нужно, кто из них проявил жестокость…

Так прошёл ещё месяц, другой, а шестое число третьего оказалось не абы каким – днём Любиного рождения. Сюрприз был для Глотова – узнал об этом, когда вечером вплыла к нему Люба не как обычно, в халатике по-домашнему, а в нарядном платье, пригласила в гости отметить торжество. Подсказывало Глотову сердце, что не следовало бы ему идти к ней, ничем хорошим это не кончится. Он никогда даже к дверям её квартиры близко не подходил, на своей территории чувствовал себя уверенней. Попробовал сыграть на том, что неудобно ему без подарка, но это был тот самый случай, когда деваться некуда и сопротивляться бесполезно. Единственное что придумал, дабы хоть ненадолго вызволиться, – сказал, что ради такого случая тоже должен переодеться, не в стареньком же спортивном костюме идти к имениннице. Люба понимающе улыбнулась, нежно проворковала «так я жду» и удалилась, грациозно покачивая литыми бёдрами. А Глотов надел белую рубашку, брюки, сменил тапочки на туфли, придумал подарить ей альбом с репродукциями картин Айвазовского, сунул под мышку тяжеленный фолиант, постоял перед зеркалом, глубоко вдохнул, выдохнул – и пошёл.

Люба к его приходу готовилась. Придумывать что-либо ей не было нужды – воспроизвела, как сумела, антураж интимного ужина для двоих. Возвышалась в центре журнального столика бутылка над двумя бокалами, мерцали, тревожа сумрак в комнате, две романтичные свечи. Она, приняв Айвазовского, очень правдоподобно изобразила мление от счастья и расчувствовалась так, что, по-девчоночьи взвизгнув, потянулась к нему, чмокнула в щеку, ненароком теранувшись о него выпуклым бюстом. Впору было подумать, что никогда в жизни более ценного и желанного подарка не дарили ей. Начало было положено, Глотов затосковал. Мог, мог он, конечно, сразу же удрать. Просто сразу взять и удрать, ничего не объясняя; он, в конце концов, не обязан перед нею отчитываться, оправдываться, пусть думает о нём что ей вздумается, ему пофиг. Он рубашку белую надел, подарок ей вручил, щекой своей рассчитался – никаких к нему претензий, всё честь по чести. Он, коль на то пошло, не получил заранее приглашения, не подготовился, а вдруг у него назначена неотложная встреча или ждёт он важного телефонного звонка, при желании придумать несложно. А то и не спасаться бегством, как нашкодивший мальчишка, попросту всё развести по своим местам: мухи отдельно, котлеты или селёдку под шубой отдельно. И тут же, с первой минуты дать понять этой восторженной мадам Грицацуевой, что не ей решать, как и с кем проводить ему этот вечер, тут одного её хотения или нехотения маловато. А она уже тянула его за руку к накрытому столику, щебетала. И он, проклиная всё на свете, поплёлся за ней, уверяя себя, что всего лишь отбудет номер, выпьет рюмку за здоровье именинницы, посидит приличия ради несколько минут – и распрощается, сославшись на неотложные дела…

История эта такая скучная и банальная, что даже описывать её не хочется. Никуда он после первой рюмки не ушёл – сделал было такое поползновение, но снова не устоял перед Любиным прессингом, куда ему против неё. К тому же не мог не выпить и вторую рюмку за предложенный Любой тост – за детей, чтобы были они здоровы и счастливы. Потом третью – за всё хорошее.

Захмелел он быстро, потому что питок был неважнецкий, привычки не имел. Тем более к водке, не жаловал её. И вообще давно уже не доводилось ему вкушать чего-либо покрепче трехдневного кефира. А тут ещё рюмки Люба выставила какие-то пузатенькие, наверняка вместительней полусотни граммов, ещё и приговаривала, что пить надобно до дна, иначе не сбудется. Когда опустошил третью, с необыкновенно трезвой ясностью вспомнил вдруг, что как-то шли они со Светой с базара, заодно прикупила она флакончик духов, сказала, что у Любы день рождения, подарит – соседка, мол, её в прошлый раз зашла поздравить, должница теперь вроде бы. Отчетливо вспомнилось, что было тогда лето, солнце яркое, Света загорелая, в цветастом сарафанчике. Уж никак не стыковалось это с сегодняшним хмурым февральским днём. Обманула, значит, аферистка, нет у неё никакого дня рождения. Вот сейчас он для куражу выпьет четвёртую и потребует показать ему паспорт. Да, потребует. Пусть не держит его за лоха, которого лажануть можно запросто. Фраза эта очень понравилась Глотову. Именно так, этими словами ей сейчас и скажет. От нахлынувшей обиды даже в пот бросило. Люба, взглянув на него, заподозрила, видать, что-то неладное, озабоченно выморщила лоб под вытравленной чёлкой:

– Вам что, нехорошо? Вот, выпейте холодненького, полегчает.

Протянутый ею бокал в самом деле приятно охладил Глотову руку. Жадными глотками, не разбирая вкуса, опустошал его, и лишь когда донышко уже показалось, сообразил, что пьёт пиво. Не надо бы, – вяло колыхнулось в загудевшей голове, – бежать надо отсюда, срочно бежать, потом поздно будет. Или всё-таки высказать ей сначала, жаль загубить без пользы такие роскошные слова? Пришлёпнул бокалом о стол, встал, его качнуло. Люба с завидной для её комплекции резвостью метнулась к нему, поддержала.

– За лохом… – уплывая в туман, сказал ей Глотов, – за лохом… держишь меня…

– Я держу, держу, – заверила его Люба, – вы не беспокойтесь. Это пустое, с каждым бывает, просто вам прилечь немного надо, отдохнуть. Ходить можете? Крепче за меня держитесь…

Он разлепил, именно разлепил, а не раскрыл глаза. К горлу сразу же подступила вязкая тошнота. Ещё не рассвело толком, едва развиднелось. Над ним чуть качнулся потолок. На потолке висела люстра. Разглядел на ней висюльки. Удивился. Соображал туговато, но не настолько же, чтобы не помнить, что нет у него никакой люстры с висюльками, в спальне вообще плафон под потолком. Шевельнул пальцами ног. Носков нет. Втянул носом воздух. Насторожился, повернул голову. Рядом лежит… Медленно, но отчётливо всплывали в памяти события минувшего вечера. Вплоть до той минуты, когда