Аритмия - Вениамин Ефимович Кисилевский

и у Кузи было, квартира в полном его распоряжении – разгуливал и почивал где вздумается, спал на постели, выбирая чаще всего родительскую, с хозяйкиной стороны. Чем-то приходилось жертвовать. А хозяйке дома он явно отдавал предпочтение, всегда норовил забраться к ней на колени, приласкаться, что, вообще-то, естественно – кормила-то его в основном она, а желудок, известно, поводырь ума. Но и других членов семьи вниманием не обделял, нрава был спокойного и дружелюбного. Больше того, даже превзошёл Кузю сообразительностью. Кузя тоже отличался чистоплотностью, смолоду приучен был справлять нужду в пристроенный в туалете лоток, для чего дверь туда всегда оставляли слегка приоткрытой. Кузька же – и никто ведь не учил его этому, сам непонятно как додумался – оправлялся прямо в унитаз, лишь дивиться такой виртуозности оставалось. Но и причуды у него водились: пить, например, любил не из блюдца, а из крана в ванной комнате. Мяукал перед дверью, чтобы ему открыли, запрыгивал на умывальник, ждал, когда пустят ему водяную струйку. Причиняло это порой хозяевам некоторые неудобства, но не более того.

Текли дни, недели, месяцы, сливаясь в годы, со всеми своими, уж как водится, радостями и невзгодами, удачами и неудачами, когда-то больше везло, когда-то меньше, нормальная человеческая жизнь. Глотовым же грех было на судьбу жаловаться – крепкая, здоровая, благополучная семья. Жили ладно, друг за дружку держались, тоже многим на зависть. Заодно и Кузьке повезло, как не многим его сородичам выпадает, – всегда сыт, всегда обихожен, в тепле да ласке, самым большим испытанием было для него, что любила Катюша потискать его в порыве нежности, с трудом терпел. И платил он хозяевам такой же сильной и ровной любовью, иной, казалось, жизни попросту быть не могло.

Казалось, казалось… Первым из этой хорошей жизни выпал Юрка. На последнем курсе университета женился на однокурснице, странноватой девушке, рассорились, разбежались, ожесточился он, завербовался, сбежал в даль такую, куда, как в песне поётся, только самолётом можно долететь. Что там с ним, как там с ним не всегда и догадаться можно было, весточками баловал лишь по большим праздникам. И уж совсем негаданная участь выпала вскоре Катюше – та вообще в чужой стране очутилась, сразила родителей наповал, девчонка ведь совсем ещё, куда ей. На первые свои университетские каникулы поехала с подружкой в Германию, познакомилась там случайно в кафе с каким-то забредшим туда смуглым ливанцем, по Интернету потом друг дружке ещё больше глянулись – и привет семье. Глотовы-старшие только охали да за сердце хватались. Пытались вразумить девчонку, умоляли погодить немного, выучиться сначала, никуда в конце концов этот с неба свалившийся ливанец не денется, подождёт, если любит её и добра желает, нельзя же первому порыву поддаваться, разве ж они, родители, зла ей желают, да куда там, горохом о стенку, всё без толку. Куда только девалась прежняя милая Катюша Глотова: больше всех она знает, больше всех разумеет… Отягощалось всё и тем, что ливанец этот, когда приехал, очень Глотовым-старшим не понравился. Разболтанный какой-то, дёрганый, заросший, в довершение ко всему ещё и тощий, гнусавый, и что только Катюша в нём нашла, точно ослепла и разумом помутилась. И одно к одному – сами, как говорится, «не из графьёв» и предрассудками будто бы не заражены, однако же хотелось бы, чтобы избранник дочери не из тех чужеродных краёв был да не торговал, как этот ливанец, овощами…

И опустела глотовская квартира, затихла и обмелела словно речушка знойным летом. В один год сразу всё обрушилось, как сглазил кто. Затосковали Глотовы. Затосковал и Кузька, и не оттого лишь, что по ребятам, прежде всего по Катюше, заскучал – каким-то космическим, непостижимым для людей знанием постиг он, как прохудилось, потемнело хозяйское житьё, не стало вокруг былого света, былые краски потускнели, предвестие новых бед неминуемых…

Беда ж не приходит одна. А тут беда такая пришла, что хуже не бывает. Заболела Светлана. Сначала не понять было, что с ней происходит. Как-то поблекла она, осунулась, уставать быстро стала, аппетит пропал. Глотов думал, просто тоска по детям гложет её, изводит. Старался поддержать её, развлечь, заставлял есть, почаще выводить из дому, но мало в этом преуспел. Света, вернувшись с работы или в выходные дни, каждую незанятую минуту использовала, чтобы прилечь. Кузька обычно сразу же прибегал к ней, пристраивался рядышком, но более всего стал привлекать его хозяйкин живот – норовил, едва лишь переворачивалась Света на спину, завладеть им, свернуться там калачиком, и недовольствовал, когда тревожили его или вообще сгоняли. Глотов даже подшучивал над женой, чтобы набирала она вес, Кузьке удобней дрыхнуть будет.

Потом Глотов заметил, что Света часто втайне от него пьёт какие-то таблетки. Какие-то – потому что, судя по незнакомой коробочке, не было это привычным средством от гипертонии, которым пользовалась она последние годы. Заинтересовался. Название, когда прочитал он надпись на коробке, было ему знакомо: сильное болеутоляющее. Того больше смутило его, когда заглянул внутрь, что таблеток там почти не осталось – пила их, значит, не впервые. Сначала Света уклонялась от откровенного разговора, заверяла его, будто пустяки это, не о чём беспокоиться, но затем вынудил её всё-таки признаться, что досаждают ей боли в подреберье, причём довольно уже давно, несколько месяцев. Раньше не хотела говорить ему, чтобы понапрасну не расстраивать.

К медицине Глотов не имел никакого отношения, работал в конструкторском бюро, но вырос во врачебной семье, кое-какими расхожими познаниями обладал. Заставил жену лечь, дать ему посмотреть живот. И вовсе не обязательно быть специалистом, чтобы нащупать в треугольнике между расходящимися нижними ребрами какое-то плотное малоподвижное образование, и сразу же от этого запаниковать…

Ну а потом всё покатилось, понеслось по извечному кругу: поликлиника, анализы, стационар, операция, страхи и надежды, врачи, сёстры, санитарки, еда, лекарства, отчаяние, снова надежда и опять отчаяние, врать, уговаривать, ждать, платить, расплачиваться – тому, кто прошёл через это, объяснять не нужно, только вряд ли сыщется счастливец, которого бы это так или иначе никогда не коснулось…

Глотову не до кота было. Взял отпуск, почти всё световое время проводил в больнице. Нередко до самого вечера и покормить Кузьку не мог или забывал, и попоить. Кузька тоже похудел, маялся, голос почему-то охрип. Ночами он укладывался рядом с Глотовым, затихал. Сон у Глотова разладился, долго перед тем как заснуть лежал с открытыми глазами, согревал сердце и ладонь на тёплой Кузькиной шкурке. Иногда разговаривал с ним. Как-то так вдруг случилось, что никого ближе этого чёрно-белого кота рядом не оказалось. Ни Юрка, ни Катюша,