Аритмия - Вениамин Ефимович Кисилевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В пять часов, только утра, а не вечера, Климов уже знал, как разберётся с Аликом. Тяжелей всего было дожить до пяти вечера. Без четверти пять Климов стоял недалеко от школьных дверей. Без десяти пять появилась Сонечка – успел высмотреть её раньше, схоронился. Без пяти пять подъехала чёрная «ауди», но вышел из неё Алик не один, с ним ещё трое – двое мужчин и женщина. Климов быстро, пока тот не скрылся, приблизился к нему, заслонил путь и спросил, узнаёт ли тот его. Алик, судя по тому, как досадливо дёрнулась у него щека, наверняка узнал.
– Допустим, – сказал. – И что с того? Извините, я спешу.
– Я хочу представиться, – продолжил Климов, – я Сонечкин отец.
Такого зигзага Алик явно не ожидал. Но мгновенно собрался, повторил, что нет у него сейчас времени, он пообщается с ним как-нибудь в другой раз. Мужчины и женщина стояли рядом, прислушивались.
– Нет, – сказал Климов, – другого раза не будет, будет только этот, последний. Если вы не оставите в покое мою школьницу-дочь, то горько пожалеете.
– Вы мне угрожаете? – Алик уже полностью владел собой.
– Угрожаю. Если вы сейчас же, вот при них, – кивнул на его спутников, – не пообещаете это, я вынужден буду войти сюда вслед за вами, подняться на сцену, представиться всем с упоминанием моей врачебной специальности и рассказать при каких обстоятельствах познакомился с вами. Не думаю, что это прибавит вам избирательских голосов.
Алик напрягся, заёрзал шеей, словно тесным вдруг стал воротник. Один из сопровождавших его мужчин, крепко сбитый, бритоголовый, какими зачастую изображают в фильмах быдловатых телохранителей, шевельнул литыми плечами:
– Алексей Геннадьевич, чего он к вам привязался? Убрать его?
– Погоди, – сказал ему Алик. А потом, недобро улыбаясь, Климову: – Только попробуй. Мало ли чего с каждым из нас не случалось по глупой молодости, всё давно быльём-мохом поросло, не криминал. Но ты не имеешь права нарушать врачебную тайну, клятву Гиппократа небось давал. Не только диплома за это лишишься, но и под статью угодишь, уж я позабочусь. Так позабочусь, что проклянёшь тот день, когда приплёлся сюда.
Климов тоже усмехнулся:
– Ну, раз уж мы перешли на «ты». Ты, оказывается, не такой долбак, каким кажешься. И книжки, похоже, иногда почитываешь, вот уж не ожидал. Я, пожалуй, иначе поступлю. Не потому, что каких-то статей твоих испугался, просто доставлю себе ещё большее удовольствие. Давно должок за тобой. Два в одном, как в рекламе говорится. Поднимусь на сцену и при всём честном народе нет, не ударю, слишком много чести для тебя – влеплю тебе, депутату говёному, пощечину. Как один мой великий коллега советовал. И твой мордоворот не спасёт. А уже потом, если не струхнёшь, и судиться будем, и всё прочее. Я тоже позабочусь. О том, чтобы журналюги наши такой лакомый кусок заполучили. Кое-какие возможности у меня тоже имеются.
Алик не отвечал, лишь ноздри его ненавистно подрагивали. Они стояли, смотрели друг на друга. Алик первым отвёл глаза.
– Дайте пройти.
Климов смотрел в его неестественно выпрямленную спину, удовлетворённо жмурился. И снова пожалел сидевшую сейчас в зале Сонечку, трепетно ждущую своего кумира. Бедная девочка, как справится она с тем, что вскоре предстоит ей? И не вскоре… С такой прелюдией… А вслед за этой ещё одна мысль: и бедные мы…
Глотов и Кузька
Глотов любил своего кота. Полюбил с первого взгляда. Точней сказать, с первого взгляда полюбил он не кота, а котёнка, совсем ещё тогда маленького, глазки недавно открылись. Приобрёл у девочки-подростка, топтавшейся у входа на городской рынок. Холодно было, конец ноября. Девочка с коробкой из-под обуви, в которой жались друг к другу два слабо попискивавших комочка живой плоти, просительно заглядывала в глаза всем проходившим мимо неё. Мордочка третьего котёнка (грела их на себе по очереди?) выглядывала из отворота курточки. Мёрзла она в этой короткой и легкой курточке, в туфельках, нетрудно было вообразить, как достаётся котятам. Девочка часто, Глотов издалека приметил, склонялась к коробке, пыталась согреть их дыханием. Время от времени она, высмотрев в людском потоке кого-нибудь, способного, по её мнению, взять у неё котенка, что-то лепетала. Приблизившегося Глотова сочла, видать, таковым, тоненько сказала:
– Вы не думайте, я не продаю, я так отдаю, девать их некуда. Возьмите, пожалуйста, они хорошие, здоровые, от моей кошки. Она у меня красивая, пушистая, и умница она, котята на неё похожими будут, вот увидите. – Зябко поёжилась: – Им ведь холодно, и проголодались уже, смотрите, какие они ещё маленькие.
Пожалел Глотов и девочку, и, того больше, её несчастных котят. Его бы воля, взял бы себе всех троих. Да разве только этих и только сейчас? Всегда ведь с тоской смотрел на бездомных городских собак или кошек, сострадал их незавидной доле. Особенно с наступлением холодов и тем паче в последние годы, когда входные двери домов обзавелись кодовыми замками и сделались недоступными для них. Кошкам сочувствовал даже больше, чем собакам, потому что, сколько себя помнил, был убежденным кошатником. Дома у него всегда жили кошки. И с годами любовь эта нисколько не поблекла, осталась такой же неотъемлемой частицей его жизни, как семья, друзья. Повезло ещё в том, что тягу его к кошкам разделяли с ним сначала родители, потом жена и дети. А это далеко не последнее в семье дело, кто понимает.
Всегда у него кошки жили, но не тогда. Почти три месяца уже никто не мяукнул в его квартире. С того дня, как не стало Кузи. Глотов любил всех своих усатых питомцев, за долгие годы жизни сменилось их несколько, всяких и разных, но никого из них не сравнить было с Кузей. Иногда Глотову суеверно казалось, что Кузя не совсем кот, каким-то немыслимым образом проникли в него человеческие гены, понятлив и смышлён был невероятно, разве что разговаривать не умел. К тому же нравом обладал прелестным, никогда никаких забот с ним не было.
