Аритмия - Вениамин Ефимович Кисилевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Возможности у них, видите ли, нет, – обиженно говорил ночью Кузьке. – Когда с матерью такое. А ты тоже хорош. Прознал ведь как-то, что гадость эта в животе у неё завелась, я ж теперь понимаю, отчего ты к месту этому тянулся, не сочиняют, видать, про эту вашу кошачью медицину. Почему же мне знать об этом не давал, не нашёл способа как-нибудь потолковей намекнуть мне? Если бы я раньше… Может, как-то и обошлось бы, успели бы…
Через три недели Свету выписали домой. Лечащий врач, стараясь не встречаться с Глотовым взглядом, сказал, что процесс зашел слишком далеко, падали одно на другое тяжелые, отшлифованные временем как галька морская слова: «всё, что в наших силах», «отдаленные метастазы», «только хороший уход», ещё какие-то, той же цены, такие же безликие и бесполезные…
Света прожила ещё полгода. Страшные полгода. Невыносимые. Саркома, самая злющая из опухолей. Под конец, уже безумея от отчаяния, Глотов порой желал Свете смерти, чтобы кончились её страдания, взывал он, человек неверующий, к Господу. Писано, что шлёт Всевышний человеку испытания по делам и силам его. Если есть в этом хоть доля правды, трудно было Глотову уразуметь, чем провинилась так перед Ним Света, отчего так ожесточился Он против неё. И всё это время почти не отходил от неё Кузька. Загнанный Глотов, хоть и не до кота ему было, всё-таки не мог не заметить, как оскудел, отощал Кузька, как посмурнел он, мало и неохотно ест, только пьёт очень много. Иногда Глотову казалось, что в самом деле наделён кот какими-то человеческими способностями. И даже не представлял себе, как обходился бы сейчас без Кузьки, один на один с пожиравшим Свету чудовищем.
А потом были похороны. И все повязанные с ними кошмары. Если бы не слетевшиеся дети, не Люба, Глотов попросту не осилил бы эту неподъёмную для растерянного и непривычного человека ношу. В довершение ко всему – Катюша с Любой так решили – поминки справляли дома, не где-нибудь, как уже привычно это нынче сделалось, в кафе, избегая мучительных забот и оскорбительной суеты. Тоже, кстати сказать, не понятен был Глотову этот обряд, зачем и кому это нужно – вернувшись с кладбища, возиться с едой, обустройством гостей, пить, закусывать, бесполезные слова штамповать. Этого только для полного несчастья и не хватало. Что бы там кто из посвященных ни объяснял и ни доказывал. Собралось за столом тринадцать, Глотов посчитал, человек: кое-кто из Светиной бухгалтерии, из глотовского кабэ. Может, и больше пришло бы, Глотов на это рассчитывал, но очень холодно было, вьюжно, побереглись люди. Заправляла всем соседка Люба, которой Глотов безмерно признателен был, что не только, когда Света болела, выручала не однажды, но и самоотверженно взвалила на себя все ритуальные посмертные хлопоты. Впрочем, и сами эти похороны, и последовавшие за ним поминки Глотов запомнил плохо, урывками, фрагментами, как если бы он то долго плыл под мутной водой, то выныривал…
А утром следующего дня оказалось, что пропал Кузька. Глотов даже не смог вспомнить, когда видел его последний раз. Скорей всего, сбежал он, когда появилось в доме столько чужих людей, без конца открывалась и закрывалась входная дверь. Горевал сейчас где-то в одиночестве по хозяйке, ни с кем беду свою делить не хотел? Чересчур, однако, для всего лишь кота, пусть и такого смышлёного. Глотов несколько раз выходил во двор, на улицу, искал, звал его, но всё напрасно. Пропал Кузька. Да ещё в такую лихую, ненастную пору. И Глотов, донельзя уже измученный, воспринял это почти как должное – очередная обрушившаяся на него напасть, впору удостовериться было и чуть ли не смириться с тем, что наверняка пало на него какое-то проклятье и конца-краю теперь не будет всем этим невзгодам.
Катюша убыла через день, ливанский муж и без того еле отпустил её, к тому же там ждал её уже ребёнок. Вслед за ней Юрка – того работа неотложная требовала. Глотов всё это молча проглотил, остался один, теперь совсем один, даже без Кузьки. Лишь соседка Люба вечерами наведывалась к нему, приносила какую-нибудь горячую еду, заставляла его поесть, соболезнующе вздыхала.
Но ведь не бывает так, чтобы всё всегда было только плохо и беспросветно, неправильно это. На третий день объявился Кузька. Глотов, вернувшись с работы, застал его сидящим под квартирной дверью. Где он всё это время пропадал и как сумел проникнуть в дом, а затем на восьмой этаж, вообразить было сложно.
Чуть повеселел с его появлением Глотов, если, конечно, здесь уместно слово «повеселел». Словно бы это не чаянное уже Кузькино возвращение намекало на что-то позитивное, придавало нынешней его жизни хоть какую-то осмысленность. И, можно было не сомневаться, вносила в это свою лепту, совсем захиреть ему не давала Люба.
Любу из соседней квартиры Глотов знал давно. Опять же трудно сказать, правомочно ли здесь слово «знал». Ну, знал, что это – Люба, соседка, здоровался при встрече, не более того. Случалось, заходила она к ним по-соседски, посиживала с женой на кухне, иногда и чаёвничала. Глотов, вообще-то, плохо представлял себе, какие у неё со Светой могут быть общие интересы. И не в том лишь дело, что Люба одинока, лет на двадцать моложе и, с первого взгляда видать было, интеллектом не обременена, зато самомнения выше крыши. А она ещё и невыносимо громко разговаривала и смеялась, и раскрашивала себя как папуаска, там всего хватало. Пару раз довелось раньше Глотову и посидеть с ней за одним столом, наелся ею досыта, и анекдотами её, и, особенно, длиннющими, ведьмински загибавшимися книзу ногтями.
Свете соседка тоже не очень-то по душе была, но ей-то деваться было некуда: не гнать, же, когда заявлялась та, из дому. Глотову она говорила, что Люба забавляет её, иногда пересказывала, потешаясь, мужу свои беседы с ней, почти все о незадавшихся соседкиных амурах. Не везло ей, бедолаге, удачи не было ни с кавалерами, ни с мужьями. Два раза побывала она замужем, но никакого тебе семейного счастья, одни скоты и предатели вокруг. Попадались случайно Глотову на глаза и некоторые Любины ухажеры, обычно ей соответствовавшие, но более всего досаждали ему гремевшая в позднее время за стеной музыка и зычные
