Долгая зима - Владимир Иванович Петров

спорит, а зря – все видели: коснулось моё с голубочками её рыжего, только камешек малюсенький перед её яичком лежал, оттого и откатилось моё после касания. Вот бабка Акулина и схватилась за соломинку. И камешек, наверное, сама подложила неприметно.

– Да ну её, – тянет меня Ванька. – Охота тебе спорить, с девчонками да бабками возиться. Пойдём лучше снег с Краковяковой крыши скинем: занятие интересное, и угостит, глядишь, чем-нибудь. Яичек же и так целый мешочек. Солить, что ли?

Краковяк здесь же, ждёт. Он – пастух наш деревенский. Слышал, пришлый он, из пленных поляков. После войны в деревне объявился, нанялся пасти на сезон, пропастушил срок, потом ещё на один согласился, да так и прижился здесь. Совсем плохо говорит он по-русски, лишь матерится чисто, почище наших бывалых остряков. Выпивает он редко, только если кто, жалеючи, по настроению или в счёт оплаты за пастьбу стопочку-другую нальёт по пригону стада. Однако в последнее время, как родственница его навестила, пить крепко начал, хотя пастушье своё дело, как и прежде, хорошо справляет. На гулянках стал появляться и, захмелев, просить гармониста сыграть «Краковяк» – танец такой польский, и топать тогда своими крупными, сильно насолидоленными сапогами да припевать что-то… Так и прилипло за ним: Краковяк да Краковяк. Настоящее имя постепенно забываться всеми стало, и сам он к липкому прозвищу быстро привык, охотно и радостно отзывался на него.

Быстро с крышей справляемся, удивляем Краковяка.

– Молодца, робята! – хвалит он и заводит нас в неухоженную избу, сажает за грубо сбитый, давно не крашенный стол, на котором сиротливо стоит гранёный пустой стакан. На подоконнике рядом с пустой миской и плохо вымытой ложкой валяется опорожнённая бутылка.

– Сяс, робята, сяс, – бормочет он, копаясь в таком, как и стол, грубо сбитом шкафу. Наверное, в одно время их кто-то из одного и того же материала сбил.

«Конфеты ищет», – думаю я, но ложки, оказывается, он для нас искал.

Потом вытаскивает из протопленной жарко голландки чугунок с картошкой, ставит на стол и лезет под кровать. «Конфеты ищет!» – думается опять. И вновь ошибаюсь. Поллитровку, закупоренную бумажным кляпом, достаёт. Оглядывает стол, бурчит в усы:

– Не хватат, – и во второй раз зарывается в шкафу.

«Теперь точно за конфетами!» – сладостная мысль навязчиво сидит во мне, не отпускает.

Краковяк ставит на стол ещё два стакана, зубами вытаскивает еле поддавшуюся бумажную закупорку, льёт по стаканам мутноватую жидкость.

– Спасибо, робята! – говорит он и опрокидывает содержимое стакана в себя без остатка, весело крякнув. – Харош!

Запускает ложку в чугунок, жуёт шумно и аппетитно.

– Чиго сядите? – вспоминает про нас. – Пийте. Эт, как ликарства… Лемонад! – и смеётся, довольный найденным для такого случая красивым словом.

– Давай! – толкает меня Ванька. – За Пасху!

Не знаю, как он, а я до сих пор самогонку не пробовал, и теперь, глотнув этой гадости, ошарашенно сижу, как вытащенная из речки рыба, с открытым ртом, прислушиваясь к растекающейся во мне жидкости.

– Ешь! – беспокоится за меня Ванька. Ему, наверное, приходилось уже пить такую гадость, знает, что делать, и я торопливо хватаю несколько ложек недосоленной картошки.

– Каково? – спрашивает Ванька.

– Противная! Больше не буду.

Краковяк забыл про нас, поёт весёлое, нам непонятное, видимо, на своём языке.

– Конфеты есть? – спрашиваю я у него, вдруг осмелев.

Он обрывает песню, удивлённо смотрит на меня, словно впервые видит.

– Нет… Конхфет нет! – вздыхает. – Вот лемонад тольки.

Он доливает остатки самогона в свой стакан, выпивает, не закусывая, и продолжает петь, теперь что-то тоскливое.

Мы потихоньку вылезаем из-за стола, выскальзываем на свежий апрельский воздух. На пригорке вовсю играют в лапту, и мы спешим туда.

Меня играть не берут, мал ещё. Усаживаюсь на сваленные фуфайки, наблюдаю, как Ванька то и дело промахивается при ударе, но поправляет свой промах вёрткостью в беге, не давая салить.

Солнышко докатывается до середины дня. Пора Пестравку с овечками поить. Я хочу встать, звать Ваньку домой, но какая-то доселе неведомая мне сила не позволяет мне подняться, кружит голову, смежает веки. Резко качнувшись, начинает вертеться земля, раздвигается бесшумно, и падаю, проваливаюсь я в бездонную чёрную яму. Кто-то хватает меня за плечи, пытается удержать, вытащить, но я всё лечу и лечу вниз, и конца не видно моему падению. Вдруг веет теплом, жарко становится, душно даже. Появляется скала с ветвистым деревом. Одна из веток цепко хватает меня и не отпускает. Под деревом сидит незнакомец с кульком конфет. Он протягивает его мне, но неожиданно появившийся Краковяк вырывает сладости, бросает себе под ноги, втаптывает в землю.

– Зачим портешь мальчека? Он лемонад любит, а ты конхфеты яму, – выговаривает он незнакомцу и прогоняет его. Достаёт из кармана своего огромного пастушьего плаща знакомую бутылку с бумажным кляпом, наливает полный стакан мутноватой жидкости: – Давай по последней!

Я отталкиваю Краковяка и… открываю глаза. Рядом преспокойненько, блаженно растянулся Серый, мурлычет себе. Внизу, за столом батя уговаривает дядю Лёшу:

– Давай по последней и кончаем праздновать.

Тихонько слезаю с печи, хлопаю дверью. В сенцах мамка закрывает старенькой фуфайкой окошко.

– Крепко спишь, – говорит она, не сердится. – Достучаться не могли. Пришлось раму выламывать.

Ванькиного мешочка с яичками за ведёрками не видно. Я выхожу во двор. Начинает тошнить, прячусь за навозную кучу, чтобы мамка не видела.

«За обман, наверное, за яичко деревянное Боженька наказывает», – думаю я, силясь припомнить, как всё было. До лапты припоминается, дальше – ничего, пустота. Подхожу к Пестравке, вижу стоящее возле неё ведро с недопитой водой. В воде плавают сенинки: поил, значит. Не сам, так с помощью Ваньки. Пестравка понимающе смотрит на меня и тяжко вздыхает.

Глава девятая. Атомные жёлуди

– Выбирайте, – продавщица бросает на прилавок несколько брюк. Она очень похожа на молоденькую студентку-практикантку, что в нашем сельмаге шахматные фигурки показывала: такая же улыбчивая и разговорчивая.

Мамке нравятся коричневые, по цене самые дешёвые. Тут же у прилавка начинает прикидывать их на мне.

– А вы примерьте, – показывает продавщица на зашторенную кабинку.

В кабинке я быстренько скидываю домотканые свои выходные, осторожно влезаю в ещё не купленные новые. Брюки что надо! В зеркале хорошо смотрятся, но мамка всё оглядывает, всё прикидывает.

– Не подойдут, коротковаты, – говорит она, относит брюки, другие приносит, чёрные. В поясе эти, как и коричневые, в самый раз, но длиннее, приходится подворачивать.

– Эти берём, – решается мамка. Дороговаты пусть, зато шерстяные и на вырост: до третьего класса носиться будут.

Ещё рубашку покупаем, правда, не белую, что мне сразу приглянулась, а голубого цвета, чтобы, по мамкиному рассуждению, не слишком быстро