Секрет виллы «Серена» - Доменика де Роза
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Наконец дон Анджело начинает говорить. Он брызгает святой водой из серебряного сосуда и приглашает Олимпию и кузена Альбертини выйти вперед и положить Библии и распятия на гробы. Олимпия выполняет все должным театральным образом; кузен же просто сконфужен. Потом начинаются похороны.
Эмили с облегчением понимает, что служба точно такая же, как обычная католическая месса, хоть и с некоторыми изысками. Хор довольно красиво поет на латыни, а один представитель угрюмой молодежи встает и что-то читает (что-то из святого Павла, как ей кажется). Потом дон Анджело подходит к кафедре для проповеди.
Эмили не может не восхищаться его стилем. Целую минуту он просто стоит, пока пурпурные одежды сияют в свете свечей. Потом он поднимает ладонь и говорит: «Дорогие люди…» Эмили вспоминается его выступление, когда он убеждал горожан не позволять Рафаэлю продолжить раскопки.
– Дорогие люди, – произносит дон Анджело, – сегодня печальный день для всех нас. Сегодня мы должны разбередить раны прошлого. Должны воскресить в памяти времена, которые кто-то из нас застал и о которых слышали мы все. Времена, когда ближний шел на ближнего, а в наших сердцах таились сильный страх и смятение. Но сегодня и счастливый день. Сегодня мы снова принимаем наших дорогих ушедших братьев в свои ряды. Сегодня мы вспоминаем их с огромным уважением и любовью, сегодня мы сможем помолиться за их души и вручить их Господу нашему Иисусу Христу. Сегодня мы сможем похоронить наших возлюбленных братьев на священной земле церковного кладбища, куда можно будет прийти, чтобы вспомнить их и помолиться за их души. Для семей, которые, я знаю, молились за своих любимых каждый день на протяжении шестидесяти лет, это будет последним пристанищем. Пристанищем, где они смогут оставить тяжелое бремя горя.
С первого ряда раздается громкий всхлип, и Эмили уверена, что это Олимпия. Она опустила голову, ее плечи вздымаются и опускаются. Муж неуверенно гладит ее по спине.
Дон Анджело продолжает. Его голос такой медленный и размеренный, что в кои-то веки Эмили понимает каждое слово.
– Дорогие люди. Они оба были выдающимися мужчинами. Во времена, когда участие в партизанской бригаде каралось смертью, эти двое направляли и организовывали вооруженное сопротивление врагу. Они оба были людьми без страха, без… – он делает секундную паузу и смотрит на семью Олимпии, – …без привычных человеческих сомнений, – он снова делает паузу и опускает взгляд, кажется, впервые запнувшись. Проводит рукой по лбу. Вся церковь замерла в ожидании. В воздухе танцуют пылинки, а Эмили наблюдает, как ее соседка перебирает четки между пальцами. Щелк, щелк, щелк.
Затем дон Анджело поднимает голову.
– Я знал их обоих, – говорит он. – Не очень хорошо. Я был еще мальчиком; но я знал об их репутации, знал их семьи, знал, на какой риск они идут. И я горжусь ими.
На этих словах по церкви пробегает легкое волнение. Эмили оглядывается и замечает Романо и Анну-Луизу, которые сидят в паре рядов слева от нее. Зачем Романо, сыну фашиста, приходить на похороны командира партизанского отряда? Эмили не понимает, но на лице Романо, спокойном и уважительном, нет никаких признаков напряжения. Он выглядит точно так же, как когда крестился, забирая тела с земель Эмили. Суеверия, сказала бы Моника. Но Эмили кажется, что сегодня в церкви действует что-то посильнее суеверий. Возможно, что-то такое же темное и непознаваемое, но при этом связывающее этих людей: какие-то общие воспоминания, общая вера, может быть, даже общий страх. Оно в свечах и реликвиях святых. Оно на лице дона Анджело, когда он обращается к людям в своих пурпурных одеждах; оно в голосе угрюмого юноши, когда он читает что-то из святого Павла; оно в сцепленных руках Романо, когда он молится за врага своего отца; оно было и, понимает Эмили, в словах Рафаэля, когда тот рассказывал про партизан, что прятались на холмах.
Дон Анджело продолжает уже громче, так что его слова долетают до задних рядов церкви.
– Я уважаю их, – говорит он, – не только за неоспоримую смелость, но и за их уверенность. Их не мучили сомнения и страхи, охватившие многих из нас в то время. У них была уверенность, поэтому они оставались честными до самого конца. И мы молимся, дорогие люди, мы молимся нашему Господу Иисусу Христу, который тоже жил на оккупированной земле, мы молимся Ему о том, чтобы никогда больше не наступили такие времена. Мы молимся о том, чтобы нам больше никогда не пришлось хоронить своих братьев, товарищей в таких обстоятельствах. Мы молимся о том, чтобы нас не подвергали таким испытаниям. Мы молимся о том, чтобы ангелы забрали их души в рай, где они будут сидеть по правую руку от Отца. И мы молимся о том, чтобы мы присоединились к ним, когда придет наше время, когда все раны исцелятся и наступит мир во всем мире. – Он говорит что-то еще, но так тихо, что Эмили поначалу не может разобрать. Потом, словно перематывая кассету, ее мозг улавливает слова и проигрывает их ей сначала на итальянском, потом на английском. – Мы молимся, – продолжает дон Анджело, – о том, чтобы это забыть.
Дон Анджело склоняет голову, и Эмили не уверена, закончил он или нет. Но потом он поднимает руки и говорит: “Credo…”
Все прихожане, как одно целое, встают и скандируют вслед за ним: “Credo in un solo Dio…”[104] Эмили с трудом поднимается на ноги. Она никогда не сможет привыкнуть к тому, что католики все делают в унисон. Это, кажется, продолжается вечно; женщина рядом с ней раскачивается взад и вперед с закрытыми глазами. Обернувшись, Эмили видит Антонеллу, которая стоит со своим сыном Андреа. Антонелла усмехается, отчего Эмили становится гораздо легче.
Они еще скандируют, еще поют, еще молятся. Воздух загустел от ладана, и у Эмили начинает болеть голова. «В загробной жизни есть только два запаха, – вспоминает она слова одного священника из Оксфорда, – сера и ладан». Она начинает думать, что сера даже предпочтительнее. Затем, по какому-то невидимому сигналу, все поднимаются и начинают продвигаться вперед для причастия. Для этого им нужно пройти прямо мимо двух гробов, что стоят в центральном проходе. Эмили смотрит, как шествуют Романо и Анна-Луиза. Когда они приближаются к итальянским флагам, Романо кладет одну руку на гроб Карло Белотти, и его губы бесшумно двигаются. Анна-Луиза равнодушно смотрит.
Эмили замечает, что Антонелла единственная, не считая ее самой, кто не идет причащаться. Неужели ее отлучили от церкви за то,
