Рождение двойника. План и время в литературе Ф. Достоевского - Валерий Александрович Подорога

обречены на вечное служение когда-то состоявшемуся выбору. Нельзя сказать, что Бахтин не чувствует материала, но он явно недооценивает его временную экстатику (аффектацию), подчас делая странные оговорки, которые противоречат диалогической стратегии. Вот одно из его наблюдений над «Записками из подполья»: «Интерференция, перебой голосов, как бы проникает в его тело («тело» главного героя. – В. 17.), лишая его самодовления и односмысленности»[190]. Перебой голосов, интерференция – но что это? Не влекут ли они за собой утрату внятной речи, способности к артикулированному выражению мысли, своей и Другого, к истерии или слуховым галлюцинациям? Можем ли мы достичь такого высказывательного предела, когда высказывание как смысловая форма, удерживающая от распада сознание, захваченное смешением голосов, наконец исчезает, делясь на мельчайшие психомиметические единицы (крики, сипы, скрежеты, падения, ругательства, жужжания, вопли, грохот, треск, смех, стоны, стуки, громыхания, перебивы, повышения и понижения, молчание…)? Вся эта сонорная первичная материя литературы Достоевского до сих пор не исследована, настоящая terra incognita отечественной критики[191]. Бахтин строит диалогику голосов, исключая то, что ему представляется несущественным в произведенческом плане литературы Достоевского, и первой жертвой оказывается вся сонорная среда – все слушаемое и все звучащее. Явление интерференции трудно признать элементом полифонии, скорее оно указывает на то, что голоса могут смешиваться в борьбе до такой степени, что способны деформировать телесный облик персонажа. Каждая фраза Достоевского захвачена движением, судорожной, взрывчатой потенцией, она телесна, вовлечена в психомиметический резонанс, с избытком насыщена игрой сил чувственности. Гримасничанье, передразнивание, симуляции, сокрытия, издевки, скрытые и прямые подмены одного голоса другим, «редуцированный смех», гротеск и фельетон – и в то же время отсутствие интереса, похоже напускное, к иному телесному опыту.

Будем внимательны! Когда я слышу что-то, то не нуждаюсь в прислушивании, я слышу, и этого вполне достаточно. «Ты слышал последние новости? Ты слышал? Да, конечно!», «Выслушай меня!», «Нет, ты слышишь, что я говорю?» Слышать – это значит только слышать, иметь слух, чтобы слышать; глухой или оглохший не слышит. Слушать – это сразу же понимать, что говорят. Если же голос слушаем, в него вслушиваются, то он уже наделен смыслом. Смысл и слушаемое даны в нерасторжимом единстве; слушаем и выслушиваем потому, что понимаем, а не потому, что вообще что-то слышим. Мы слушаем лишь то, что можем наделить смыслом. Слышать – чисто сонорная перцепция, не связанная с пониманием. А вот слушать – это стремится к тому, чтобы преобразовать слушаемое в смысл (сюда относятся и все сопутствующие префиксальные образования: при-слушиваться, про-слушивать, в-слушиваться, про-слушиваться и т. п.). Когда рассказчик слышит, то он слышит не голоса, а некие звучания и звуки, скорее даже шумы, за которыми угадываются движения и позиции тел, мы сталкиваемся с реальным благодаря психомиметическому эффекту слышания. Между моментом вслушивания и слышания – обрыв, который ничем не заполняется, и никак не обозначается, вслушивание идеально, слышание актуально. Такая же точно оппозиция, и, быть может, более еще «сильная», сохраняется между памятью и припоминанием. Поскольку Достоевский придает исключительное значение мгновенно-внезапным состояниям психики, в которое действующий персонаж «вбрасывается» (например, беспамятство, сон-во-сне, грезы, помрачение). Между двумя временами, временем внезапно-случайным, мгновенным и временем хронографическим, в Античности получивших имена кайроса и хроноса, располагается уникальный мим-повествователь, рассказывающий о том, что случилось, но так, как если бы оно случалось только в ближайшем к нам сейчас и здесь; как автор, он вынужден всегда занимать позицию по отношению ко времени завершенному. Однако в качестве рассказчика (отчасти и героя) он вовлечен в повествование и не знает завершенного времени. Естественно, что слышимые голоса – голоса, к которым мы не в силах прислушиваться, мы их не понимаем, поскольку они уже есть в качестве многообразия звуков, – они соодновременны собственной слышимости. Вслушивание, а здесь мы активны (внимательны, сосредоточены на слушаемом), – один из решающих критериев реального. Слушаю я всегда изнутри, я не могу слушать, не понимая слушаемое, и оно проникает в сознание, если только наделено смыслом. Сознание охраняет границу слушаемого и не допускает вторжения извне того, что оно не может опознать в качестве смысла. Следовательно, если я слушаю, то приходящие голоса принадлежат не кому-то, а только мне. Голос внутренний и есть тот голос, подчиняясь которому я способен хоть на что-то опереться в моем больном сознании, раз моя активная внешняя позиция ослаблена.

Дополнение. Близость с Хайдеггером и всей немецкой герменевтической традицией, рассматривающей голос как некую данность, не физиологически-акустическую, а понимательную (герменевтическую) субстанцию. Вот, например: «Слышание конститутивно для речи. И как словесное озвучание основано в речи, так акустическое восприятие в слышании. Прислушивание-к (horchen)… есть экзистенциальная открытость вот-бытия (Dasein) как со-бытие (Mitsein) для других. Слышание конституирует даже первичную и собственную открытость вот-бытия для его самого, своего умения быть в качестве слышания голоса друга, которого всякое вот-бытие носит с собой. Вот-бытие слышит, потому что понимает. (Das Dasein hort, weil es versteht.) Как понимающее бытие в мире (In-der-Welt-Sein) с другими оно послушно вот-бытию совместно с другими (Mitdasein) и себе самому в этом послушании к ним принадлежно. Слышание-друг-друга, в котором складывается бытие, имеет возможные способы следования, сопутствия, привативные модусы неслышания, противоречия, упрямства, ухода. На основе этой экзистенциально первичной способности слышать возможно нечто подобно прислушиванию, которое феноменологически еще исходнее, чем то, что в психологии „ближайшим образом” (“zunachts”) определяется как слышание, ощущение тонов и восприятие звуков. И прислушивание также имеет бытийной род понимающего слышания Dasein. „Ближайшим образом” мы вовсе никогда не слышим шумы и звуковые комплексы, но скрипящую телегу, мотоцикл. Слышат колонну на марше, северный ветер, стук дятла»[192]. За звуковой формой скрывается вещь, живая предметность опыта: не надо вслушиваться, чтобы слышать, и слышим мы сразу же и также сразу же не слышим или слышим плохо. Мы вслушиваемся, чтобы понять то, что мы слышим. Ближайший к нам мир наполнен теми вещами, чью звуковую форму мы перцептивно освоили, так что слышим их без какого-либо вслушивания. Хайдеггер обосновал в слушании феноменологическую основу восприятия, поскольку слышимое наделено материальными качествами, чем-то вроде вещной оболочки, которой она сообщает о себе. Слышимое вещно, в этом смысле каждое звучание образует смысловое единство, которое обращает к нам вещь слышимой стороной.

В литературе Достоевского этот разрыв между слушаемым и слышимым постоянно подчеркивается, поскольку читателю реальность дается в игре голосов, шумов, криков (звуковые эффекты, похожие на эхолалию), которые не имеют сенсорно точно локализуемого референта. Каждый голос равен другому и ничем от него не отличается, разве только идеально, своими функциями в диалоге. Напротив, слышать, прислушиваться, чтобы расслышать, – это находиться с миром