Рождение двойника. План и время в литературе Ф. Достоевского - Валерий Александрович Подорога

желание: «убить Отца». Желание убить Отца – вот где, как будто по Фрейду, должна начинаться идея романа «Братья Карамазовы». Однако фигура Отца символична и призрачна, совсем не амбивалентна. Поведение Федора Павловича Карамазова не соответствует отцовскому месту, которое он занимает в романе, именно в силу его особых черт характера и темперамента: коварство, подлость, ложь, развращенность, двусмысленность социального положения, демонстративный отказ от какой-либо родительской ответственности, – типичный мертвый Отец. Каждый из братьев может совершить отцеубийство – из-за денег, из-за соперничества за женщину, в порядке мести или по высоконравственным и идейным соображениям. Но никто из них не в силах принять отцовскую роль. Карамазовские сыновья – дети-подкидыши, они ищут отца, высшего авторитета. Хотя родной отец и в центре романного повествования, но лишь как сюжетное препятствие («граница»), не Отец. Карамазов-старший – необходимая сыновья жертва, первоначальное условие ритуала инициации. Собственно, даже не углубляясь в творчество Достоевского, можно заметить, что образ старика Карамазова удивительно близок образу старухи процентщицы из «Преступления и наказания». Отец-жертва, и в то же время он «отсутствует», – как же можно разрешить это противоречие? И что значит отец отсутствующий в отличие от мертвого? Вероятно, за отцом преодоленным, оттесненным, убитым, стелется невидимый инцестуозный шлейф, он сам себя исключает из отцовства неслыханным нарушением общечеловеческого и нравственного закона. Отсутствующий отец – тот, кого надеются найти… Несомненно, что поиски отца символически отражены в тех идеях-фикс, которыми помрачены умы братьев. У каждого есть свое отношение к отцу, не как к родному, а как отцу неизвестному, искомому, идеальному (к этому идеалу близок старец Зосима). Поведение же карамазовских сыновей удивительно тем, что все они, будучи родными, предстают как сыновья идеальные, «не по крови». В диспозиции «Братьев Карамазовых» направление энергии – или влечение к отцеубийству – распространяется от периферии к центру: совокупное, но разнонаправленное действие сыновей, их посягательство на место, якобы занятое «родным» отцом. На самом деле последний – препятствие, которое необходимо преодолеть, чтобы обрести единственного и высшего Отца. Тем и значимо это разрушительное и всепроникающее действие драматической энергии истечения, что каждый раз вместе с ее прохождением возникает надежда на счастливый исход поисков истинного Отца: покаяние, примирение и надежда на новую жизнь. В том и другом случае энергия эта очистительная, выравнивающая различия, снимающая драматическое напряжение. Позиция главного героя – в центре повествования; и вокруг нее, как главного светила, вращаются другие малые созвездия, строятся самые причудливые констелляции. Если центр занимает Федор Павлович Карамазов, как отец «отсутствующий», «мертвый», «неродной», образ, созданный из качеств, отрицающих, «уничтожающих» отцовство. Тогда он вершина многих персонажных треугольников: Дмитрий– Ф. И. – Грутенька, Иван– Ф. П. – Черт, Алеша – Ф. 17. – Зосима, Смердяков – Ф. П. – Иван.

Другой пример – «Преступление и наказание». Главная фигура романа – Раскольников (совершает убийство, мучается, доносит на себя, раскаивается, ищет покаяния и приходит к вере). Все другие персонажи вторичны и являются вспомогательными. Понятно, что в этом нет ничего необычного, это общее место любого романа. Да мы и не собираемся приписывать литературе Достоевского какие-либо особенности формального свойства, которых бы не могли найти в других литературах XIX века. Итак, если мы размещаем фигуру Раскольникова в центре, то сразу же вокруг нее собирается композиция удвоений и требований: Порфирий (вина), Свидригайлов (преступление), Соня (покаяние и сострадание), Лужин (здравый смысл), Дуня (чистота и гордость), Разумихин (дружба). Без этих удвоений главный герой сам мало что значит, он чистое ничто. Совершает ли он вообще преступление? Ведь Раскольников в момент совершения преступления и до него находится в умопомраченном состоянии. Захваченной фикс-идеей, он не в силах найти какой-то иной выход, чтобы трезво оценить свое положение и поступки. По мере же развития романа (действия) заметно, как постепенно разрешается это внутреннее напряжение. С одной стороны, Свидригайлов, а с другой – Порфирий образуют дугу напряжения между желанием преступить и виной, угрызениями совести и т. п.; по этой же дуге движется и зеркало удвоений. Сам Раскольников не является причиной удвоения других персонажей, напротив, его реактивность и способность к миметическому реагированию являются производными от действия двойников. Раскольников видит себя через собственные персонифицированные отражения. Иначе говоря, реактивность и чувствительность его к происходящему определяется положением двойников. По ним мы видим, что происходит, как развертывается вся ткань психомиметической игры. Итак, Раскольников нейтральная, если не нулевая инстанция активности, активны его двойники, сам герой реактивен. Аналогичная конфигурация «двойников» и в романе «Бесы». В центре фигура Ставрогина, она и присутствует и как бы нет, ибо функцию представления ее в повествовании берут на себя его ближайшие и дальние двойники: Шатов, Кириллов, Верховенский, Липутин, включая Федьку-каторжника, – все они вокруг и на перекрестии того опустошающего ничто, которое составляет смысл идеи этого персонажа. Ставрогин – чистая энергия насилия (А. Жид), почти без примесей какого-либо чувства раскаяния, страдания или боли, эмоциональная тупость и явная неспособность к признанию-исповеди. Двойники крайне активны, они конструируют единый, правда, так и остающийся фрагментарным, незавершенным образ центрального героя – Ставрогина, и каждый из них приписывает ему одну из своих фикс-идей. Шатов – одна «идея», Кириллов – другая, Верховенский – третья. Следующая идея воплощена в «революционной» активности Верховенского – стратега-провокатора; другая его личина – Липутин, шпион, носитель сплетен, «готовый на все», носитель тревожности и страха – интенсифицирует и ускоряет события.

4. Расщепление. От голоса к слуху

В работе «Поэтика Достоевского» Бахтин использует ряд понятий, которые не объясняются, поскольку представлены как феноменологически очевидные. Я бы назвал их фоновыми понятиями. К ним можно отнести: голос, сознание (самосознание), слух и смысл. Однако все эти понятия, для Бахтина «очевидные», сегодня уже не выглядят таковыми и требуют к себе предельно внимательного, если не настороженного отношения[181]. За первым вопросом – что такое голос? – тянется цепочка других: а что такое слушать, и чем оно отличается от слышать (и отличается ли)? Что такое слух, а что такое слухи? Как это можно слушать чужой голос как свой, а как слушать то, что слышат все, но никто не слышит в отдельности («слухи» или «молву»)? Или, быть может, слух («иметь слух»), слышание («слышать – не слушать») или прислушивание не столь важны при определении голоса? Слышать, но что? Прислушиваться, но как? В нас, читателях, может звучать чужой голос, ведущий линию повествования от события к событию через множество других малых и неотчетливо звучащих голосов, вторгающихся внезапно, исчезающих, монотонных и агрессивных. Один голос или множество голосов? Вот формула: один голос слушаем, многие же голоса слышимы. Слушаемое не есть то,