Рождение двойника. План и время в литературе Ф. Достоевского - Валерий Александрович Подорога

сознания и самосознания в мысли Достоевского. Сознание распадается в актах самосознания, именно распадается на содержания, которые раскрывают то, что сознание скрывает. Вот этот распад сознания в процессах самосознания приводит к появлению двойников, непрерывного раздвоения субъекта опыта. Самосознание есть условие, при котором происходит осознание личностью своей зависимости от Другого, но сама практика со-знавания и есть свидетельство изначальной ущербности личности, ее вины, неискупимого греха. Бахтин же утверждает нечто обратное мысли Достоевского, пытаясь размышлять о его литературном опыте в гегелевских терминах сознания/самосознания, причем происходит это именно потому, что интерпретация Бахтина прежде всего идеологическая и мировоззренческая, где смысл и собственные задачи литературы не принимаются во внимание. Мыслить за Достоевского – вот принцип данной герменевтической интерпретации. Привожу, возможно, одно из самых главных и «всеопределяютцих» высказываний Бахтина:

«Никакие человеческие события не развертываются и не разрешаются в пределах одного сознания. Отсюда враждебность Достоевского к таким мировоззрениям, которые видят последнюю цель в слиянии, в растворении сознаний в одном сознании, снятии индивидуации. Никакая нирвана не возможна для одного сознания. Одно сознание – contradiction in adjecto. Сознание по существу множественно. Pluralia tan turn. Не принимает Достоевский и таких мировоззрений, которые признают право за высшим сознанием брать на себя решение за низшие, превращать их в безгласные вещи»[198].

Приведенное рассуждение строится по следующей логической цепочке: сначала отменяется сознание (его феноменологический смысл) и замещается само-сознанием. Отношение между ними есть некая форма диалога; в таком случае говорить о самосознании – это говорить о том, что есть во мне не мое, а чужое, что я заимствую, чтобы быть, и без чего я не могу существовать; далее уточняется коммуникативный статус диалога, который расширяется в двух направлениях, почти противоположных: одно ведет к учреждению высшего диалога – Большого диалога (культур, народов, государств), а другое – в глубины отношений каждой личности с другой, к Малому диалогу, который замыкается на взаимодействии «я – ты», и речь идет уже не о диалоге, а общении.

Бахтин уравнивает отдельное сознание с личностью, голосом, правовым субъектом, «я», что позволяет ему варьировать свою аргументацию. Или что значит «множественность сознаний» – что это, как не фикция? Но эта фикция, которая используется Бахтиным для придания завершенной стройности своей концепции, не может быть применима к литературе Достоевского. Сознание множественно тогда, когда оно теряет единство и распадается. Сознание-в-распаде и есть то, что Бахтин называет «множественностью сознаний». Вот такой тактикой подмены понятий продолжает пользоваться Бахтин: называю одно, но имею в виду другое, или: когда я говорю слово сознание, то вы должны под этим термином понимать самосознание, когда говорю самосознание, то на самом деле имею в виду диалог, когда диалог, то значит это должен быть или Шалый, или Большой.

Почему, зная, насколько для Достоевского была важна тема сознания как болезни (сюда примыкают и другие: темы сновидения, бреда, бессонницы и галлюцинаций), Бахтин нигде не только не упоминает о ней, но и вообще выводит за скобки диалогического анализа? «Самосознание» для него становится условием sine qua non диалогических отношений, толкуемых из внутренних потребностей развития сознания. Неизвестно, насколько Достоевский был знаком с психиатрией и «душевными болезнями» своего времени, но то, что им описываются все-таки паранормальные («фантасматические») состояния человеческой психики, указывает на особый психомиметический режим его литературного опыта[199]. Как понимать повествовательные знаки, которые в литературе Достоевского обозначают определенные «странные» или «мистические» состояния сознания главных героев? Разве только болезнь может их объяснить? Если мы скажем, повествование фантастично, потому что герой «не в себе», что в данный момент он бредит, видит сон или впал в беспамятство. Можно сбиться со счета, сколько раз нам сообщается о странных состояниях Раскольникова. Зачем это нужно – не затем же, чтобы действия, которые он совершает, мы посчитали фантастическими проекциями «больной души» на мир? Действительно, повествование застревает в путах сна, господствуют рассеянность, оцепенение, сумеречные состояния, характерные для бессонницы… Но тогда Раскольников никакой старушки процентщицы не убивал, а если и убивал, то только в сновидном трансе. Да и Свидригайлов тогда не совершал своего особого преступления («растления малолетней девочки»), не было и «убийства жены», приписываемого ему недоброй молвой, да и сам-то он действительно застрелился? Можно ли установить хоть какую-то логику правдоподобия, т. е. соответствия романных событий реальному опыту сознавания?[200] Если Раскольников действительно так стремится к сверхчеловеческому могуществу, то зачем эта старушка, можно было бы найти жертву и побогаче, более соответствующую успеху преступного замысла. Если Раскольников хотел преодолеть в себе страх перед решающим поступком и стать Наполеоном, исполнить высшее предназначение, пренебрегая человеческой моралью и ответственностью, то именно этого он и не добился. Однако все эти аргументы повисают в воздухе, когда мы начинаем понимать провокационность замысла, даже самим Достоевским неосознаваемую попытку снизить значение трагедийного комическим аргументом. Ведь Раскольников насколько ужасен, настолько и смешон в жалких попытках обрести уважение к себе, – ему не вырваться из рессентиментного автоматизма… Смешное, смех часто выступает скрытым фоном для драматического напряжения отдельных сцен.

В «Записках из подполья» мы присутствуем при рождении так называемого психомиметического двойника. Все построено на умножении контроля «я» над содержаниями сознания. Ведь быть в сознании или быть сознательным – это усиленно сознавать. Усиление сознательности «я» ведет к тому, что оно, становясь все более сознающим, утрачивает отношение к себе как целостному единству. Усиленно сознающее «я» не может быть ограничено одной формой сознавания, это «я» имманентно любым собственным содержаниям и поэтому сознает себя во всех возможных невозможных и самых чудовищных желаниях. Парадоксия подпольного поведения объясняется мотивами усиленного сознавания. И именно тогда, когда никакие средства критической рефлексии – учет степени парадоксальности происходящего – не в силах справиться с распадом сознания, вот тогда-то и возможно появление двойника. Подпольный человек, «усиленно сознающий», провоцирует рождение двойника. Герой подполья излагает эту точку зрения со всей страстью человека ressentiment’a:

«Свое собственное, вольное и свободное хотенье, свой собственный, хотя бы самый дикий, каприз, своя фантазия, раздраженная иногда хоть бы даже сумасшествия, – вот это-то все и есть самая пропущенная, самая выгодная выгода, которая ни под какую классификацию не подходит и от которой все системы и теории постоянно разлетаются к черту. И с чего взяли все эти мудрецы, что человеку надо какого-то добродетельного хотения? С чего это непременно вообразили они, что человеку надо непременно благоразумно выгодного хотенья? Человеку надо – одного только самостоятельного хотенья, чего бы эта самостоятельность ни стоила и к чему бы ни привела»[201].

Содержание сознания, если попытаться установить