Рождение двойника. План и время в литературе Ф. Достоевского - Валерий Александрович Подорога

хоть какой-то логический порядок в рассуждениях героя, и есть желание желать (как чистая форма витального активного «я»). Под содержанием сознания я понимаю желание, желание без объекта желания[202]. И следующий шаг понятен: желать – значит усиленно сознавать. Круг замкнулся. Таким образом, парадоксализм героя строится не на том, что он пытается сформулировать некую намеренно противоречивую теорию жизни и поведения. Его цель по своему романтическая и недостижимая, и она действительно парадоксальна – все сознавать: сознавать множество желаний и страстей, которым он собирается подчинить свою жизнь, тем самым освободить ее от каких-либо разумных обязательств. По мере сознавания он делает все более сомнительным всякую завершенность мысли, и та смешивается с самим желанием. Желать – это мыслить, желать это сознавать желаемое.

Достоевский (наряду с Ницше) – один из изобретателей нового человеческого типа: ресентиментного человека – человека, готового к мести и мстящего[203]. Почти идеально форма ресентимента представлена в ранней повести Достоевского «Скверный анекдот». Случайно зашедший на свадьбу своего служащего начальник департамента, постепенно становится объектом ресентиментных чувств. Принятый присутствующими с величайшим пиететом и чрезмерным сервилизмом, чуть позже становится жертвой того рабского мстительного вызова, на который отваживается его подчиненный, не просто пылающий ненавистью от накопленных обид, неудач и потерь (не только к своему начальнику), но жаждущий мстить всем – и наконец-то получивший возможность всю эту отвратительную, измучившую его накипь черных чувств, злобности, зависти бросить в лицо господину, наивному и жизнерадостному, и не предполагавшему, что в мире остался еще хоть один раб. Его поведение – поведение «злопамятной мыши» из «Записок из подполья». Достоевского крайне интересует процесс (психодинамика) развития этого потрясающего по силе будущего действия невроза. Как же проходит накопление отрицательного переживания? По одним и тем же каналам начинают вытесняться и в глубине несчастной души собираться в один ком мечты о будущей мести. Ведь этот раб-слуга не был в силах вовремя ответить своему господину, вступить с ним в борьбу, поставив свою жизнь на кон, тем более занять его место. Если он и имеет признание со стороны господина, то строго в рамках своих ограниченных и ничтожных обязанностей. Интересно, что в данном случае Достоевского вообще не интересует, насколько убедительны причины возникновения ресентиментных чувств. Не суть важно – почему, важно лишь то, что кому-то нравиться быть таким, затаившим месть, помнящим все подробности того, что он может назвать злом. По мере накопления и вытеснения складывается манера вообще вытеснять все, даже то, что возможно было отреагировать, отбросить, мгновенно преобразовать в ответ… Однако процесс задержки и откладывания негативных реакций продолжается, и они отнюдь не теряют своей активности, постоянно окрашивая собой любое эмоциональное переживание. Так формируется личность до предела нагруженная отрицательным эмоциональным фоном. Ведь злопамятность и есть сознавание, чем более я сознаю, тем больше чувствую себя оскорбленным, виновным, униженным и прочее; и чем больше помню из того, что может показаться мне унижением, пренебрежением, отрицанием того, что я есть (так, как есть), тем более я готов к мщению. Однако мщение не переходит в непосредственное действие мести (так бы герой легко избавился от него). Месть замышляется как сокрушительный ответный удар и, конечно, не может ограничиться единственной возможностью. Месть своей утонченностью, избирательностью и жестокостью должна стереть всякую память о прошлом оскорблении. А иначе, что же это будет за месть? Поэтому стоит терпеть все новые оскорбления и издевательства, ибо они позволяют все более разнообразно сознавать собственную униженность перед лицом Другого. Больше сознания себя как униженного приводит к еще большему унижению, а затем и к разложению единства личности.

Человек подполья безуспешно пытается преодолеть запрет на собственное существование, ведь этому «жалкому человеку» постоянно мерещится, что он не существует с точки зрения Другого. Сознавание и есть набор всевозможных злопамятных чувств, иметь сознание – это ненавидеть, презирать, бояться, подозревать, унижаться, пугаться и бояться, преследовать, таиться, нападать исподтишка, злорадствовать, упиваться болью других да своим собственным страданием, если только известно, кто его причинил… Помнить зло, где память выступает на первый план как особая функция сохранения злых мстительных чувств и даже их накопление:

«Я стыдился (даже, может быть, и теперь стыжусь; до того доходил, что ощущал какое-то тайное, ненормальное, подленькое наслажденьице возвращаться бывало в иную гадчайшую петербургскую ночь к себе в угол и усиленно сознавать, что вот и сегодня сделал опять гадость, что сделанного опять-таки никак не воротишь, и внутренне, тайно, грызть, грызть себя за это зубами, пилить и сосать себя до того, что горечь обращалась наконец в какую-то позорную, проклятую сладость и, наконец, в решительное, серьезное наслаждение! Да, в наслаждение, в наслаждение! Я стою на том. Я потому и заговорил, что мне все хочется наверно узнать: бывают ли у других такие наслаждения? Я вам объясню: наслаждение было тут и именно от слишком яркого сознания своего унижения; оттого, что уж сам чувствуешь, что до последней стены дошел; что и скверно это, но что и нельзя тому иначе быть; что уж нет тебе выхода, что уж никогда не сделаешься другим человеком; что если б даже и оставалось еще время и вера, чтоб переделаться во что-нибудь другое, то, наверно, сам бы не захотел переделываться; а захотел бы, так и тут ничего не сделал, потому что на самом деле-то и переделываться-то, может быть, не во что. А главное и конец концов, что все происходит по нормальным и основным законам усиленного сознания и по инерции, прямо вытекающих из этих законов, а следственно, тут не только не переделаешься, да и просто ничего не поделаешь»[204].

«…сам себя, с всем своим усиленным сознанием, добросовестно считает за мышь, а не за человека. Пусть это и усиленно сознающая мышь, но все-таки мышь, а тут человек, а следственно… и проч. И, главное, он сам, сам ведь считает себя за мышь; его об этом никто не просит; а это важный пункт. Взглянем же теперь на эту мышь в действии. Положим, например, она тоже обижена (а она почти всегда бывает обижена) и тоже желает отомстить. Злости-то в ней может еще и больше накопиться, чем в Phomme de la nature et de la verite. Гадкое, низкое желаньице воздать обидчику тем же злом, может, еще и гаже скребется в ней, чем в Thomme de la nature et de la verite, потому что Phomme de la nature et de la verite, по своей врожденной глупости, считает свое мщенье просто-запросто справедливостью; а мышь, вследствие усиленного сознания, отрицает тут справедлив ость.