Рождение двойника. План и время в литературе Ф. Достоевского - Валерий Александрович Подорога

вот задача Бахтина. Поэтому так актуально вопрошание: является ли диалогическая форма в имманентной композиционной и смысловой структуре текстовой реальности (если под последней мы продолжаем понимать «психомиметическую длительность чтения»)? Ответ краток: нет, не является. Речь идет здесь о загадочном пока для нас торможении диалогического принципа: он словно наталкивается на что-то, что может поставить под сомнение его применимость к материалу; и этот страх перед неудачей нарастает по мере продвижения в глубь литературного опыта, когда начинают действовать силы, недавно отмененные. Диалогическая форма оказывается один на один с тем, что будто бы было освоено и поглощено, – с психомиметическим Событием. Другими словами, Бахтин пытается сузить сферу существования в литературе Достоевского особой формы чувственности – слуха и слушания, свести ее к единству голоса-смысла, полагаемого в центре высказывательной формы речи: все, что слышимо, что говорится, наделено заранее смыслом и завершено. Голос слышим, но в него незачем вслушиваться, ведь смысл налицо, и за него не надо бороться, достаточно слышать…

4. Тело гротескно-карнавальное

И другая попытка жанровой логики захватить произведение Достоевского не представляется успешной. Романный мир Достоевского (особенно скандалы в гостиных) напрямую соотносится Бахтиным с древним жанром мениппеи, который ничего не поясняет в литературе Достоевского даже тогда, когда ее объединяют в одну романную традицию с «Золотым ослом»

Апулея или «Сатириконом» Петрония. Блистательными примерами идеальной формы большого диалога, по мнению Бахтина, являются повесть «Село Степанчиково и его обитатели», отчасти и рассказ-фельетон «Бобок». Как будто жанр в состоянии создать произведение, а автора сделать своим слугой. Бахтин представил карнавальное мироощущение в виде устойчивой жанровой формы; якобы именно карнавализация «сделала возможным создание открытой структуры большого диалога»[208]. Неожиданный вывод, если учесть, что в таком случае микродиалог («отношение я – ты») и макродиалог (множество автономных «мы – другие») оказываются вариациями одной и той же древней жанровой формы. Что это – изобретение нового жанра или возобновление старого? Золотое правило Бахтина: нет ничего в литературе и непосредственной речевой практике, чтобы не могло быть выражено в жанрово-определенной форме высказывания. В каждом высказывании дана игра жанровых форм («больших» и «малых»). Достаточно обратиться к материалу по проблемам архаической травестии, кстати, хорошо исследованной сегодня, чтобы понять: решение подобных проблем всегда отыскивалось на путях, далеких от жанровых форм диалогических отношений. Ведь речь идет об описании специфического телесного опыта, опыта незатронутого, нестигматизированного тела. Это тело иной анатомии, всегда «двойное», «становящееся тело» и, конечно, не поддающееся реконструкции посредством диалогической модели, какую бы культурологическую универсальность ей ни придавать. Это тело отводит взгляд Другого, оно вне культуры. Не об этом ли говорил Ницше, представляя дионисийское тело как наиболее архаичную форму экстаза? Или С. Эйзенштейн с его легендарным телом-протоплазмой, или А. Арто и Ж. Делез с их телом-без-органов? Гротескно-карнавальное тело, как «восчувствованное изнутри», не имеет лица, головы, глаз, губ или системы мышц, хребта – признанной анатомии, – не подчиняется культурным нормам, регламентирующим жесты и позиции тела, это уже и не тело, раз оно взято «изнутри», а скорее сама материя плоти без разделов на свое/чужое. Высший по интенсивности момент времени эта «материя» просто есть, в последующий момент ее может и не быть. Это тело-без-образа. А «тело без образа» и есть одно из определений плоти. Ведь плоть беззаконна и не подчиняется налагаемым извне запретам, так как не соотносима ни с каким сознанием, «местом», временем, тем более с «я», или той формой субъективности, о которой заявило некогда картезианское cogito. Разъятость, агрегатность, несобранность – вот что, пожалуй, ждет нас, пожелай мы прервать становление гротескно-карнавального тела. Все аффектированные, дионисийские состояния, а это всеединое становление одного во всем и всего в одном, проявляются как активные силы забывания, стирающие следы культурного опыта, шрамы и метки закона. Вот почему оно не сводимо к ряду оппозиций, которые выделял и исследовал Бахтин (рождение – смерть, высокое – низкое, лицо – низ, хвала – брань), оно всегда между, в промежутках между культурными оппозициями и налагаемыми схемами языка. Гротескное тело в порядке культурного закона хронотопично, но в порядке собственного беззаконного проявления экстатично.

Эпоха Достоевского – и сегодня это становится все очевиднее – не эпоха повторного рождения карнавального жанра как литературной нормы. Скорее это эпоха Крафта-Эбинга, когда впервые абнормальное половое чувство становится объектом систематического анализа. Действительно, гротескнокарнавальное тело управляется логикой повседневного человеческого опыта, живет в фольклоре, обыденной речи, празднествах, диалектах, обычаях. Культурный запрет еще не обосновался здесь; хотя оно не признано, но и не находится под абсолютным запретом. Гротескно-карнавальное тело – это не запрещенное тело низа, оно не подвергалось настолько строгому и непрерывному исключению и запрету, чтобы его не имели в виду. Здесь явная переоценка «неофициальное™» телесного низа в его соотношениях с телесным верхом. Напротив, такое тело – тело нормы, правда, возведенное в степень застывшим в гротескно-карнавальном каноне образом мировой телесности. Однако перверсивное тело Крафта-Эбинга запрещено, это больное тело. Если в гротескно-карнавальном теле мы видим все признаки великого здоровья (с его иногда пугающим избытком сил), то перверсивное – это сексуально извращенное тело, его исключают из нормы, лишая культурно-адаптивного смысла, это тело – «ошибка природы». Лишенное радости становления, это тело запрещенного удовольствия. Не может ли перверсивное тело Крафта-Эбинга послужить моделью для опознания «подавленных» и «скрытых» миметических ценностей в романах Достоевского? Гипертрофированное™ по величине, силе, динамике фантастических органов гротескно-карнавального тела, их взаимозаменяемость вовсе не делает это тело извращенным и ни в чем не нарушает его возможных биологических и генетически наследуемых функций. Это тело рода, оно не страдает от дефицита чувственности или «отклонений», напротив, создает образы бесконечной мощи, усиливает и подкрепляет, интенсифицирует жизнь и, конечно, не может быть низведено к анатомии тела Крафта-Эбинга. Психиатризованное тело – это приговор. Психиатризации подвергаются буквально все способы получать удовольствие вне связи с репродуктивными функциями, тем же деторождением. Психиатризация не скрывает цели: связать тела прямыми физиологическими запретами и лечебными экономиями, признать весь спектр сексуальных удовольствий, отклоняющихся от введенной психиатрической нормы, «опасными» природе человека. Перечисление перверсий – это еще и установление законов и правил на нормальное использование тела. Имя отдельной перверсии – это и есть запрет. Всей практикой запрета руководит язык (латинские кальки и пояснения), который, как известно, не в силах передать целостный образ тела. Будучи аналитическим, язык захватывает тело, если только оно раздроблено; целостное тело – вне языка; единственное, что достигает письма, – это фрагменты телесного образа. Вот почему для того, чтобы сделать тело видимым, необходимо или сместить его в отношение «часть – целое», отразить в