Рождение двойника. План и время в литературе Ф. Достоевского - Валерий Александрович Подорога

Доходит наконец до самого дела, до самого акта отмщения. Несчастная мышь кроме одной первоначальной гадости успела уже нагородить кругом себя, в виде вопросов и сомнений, столько других гадостей; к одному вопросу подвела столько неразрешимых вопросов, что поневоле кругом нее набирается какая-то роковая бурда, какая-то вонючая грязь, состоящая из сомнений, волнений и, наконец, из плевков, сыплющихся на нее от непосредственных деятелей, предстоящих торжественно кругом в виде судей и диктаторов и хохочущих над нею во всю здоровую глотку. Разумеется, ей остается махнуть на все своей лапкой и с улыбкой напускного презренья, которому и сама она не верит, постыдно проскользнуть в свою щелочку. Там, в своем мерзком, вонючем подполье, наша обиженная, прибитая и осмеянная мышь немедленно погружается в холодную, ядовитую и, главное, вековечную злость. Сорок лет сряду будет припоминать до последних, самых постыдных подробностей свою обиду и при этом каждый раз прибавлять от себя подробности еще постыднейшие, злобно поддразнивая и раздражая себя собственной фантазией. Сама будет стыдиться своей фантазии, но все-таки все припомнит, все переберет, навыдумывает на себя небывальщины, под предлогом, что она тоже могла случиться и ничего не простит. Пожалуй, и мстить начнет. Но как-нибудь урывками, мелочами, из-за печки, инкогнито, не веря ни своему праву мстить, ни успеху своего мщения и зная наперед, что от всех своих попыток отомстить выстрадает в сто раз больше того. Кому мстит, а тот, пожалуй, и не почешется. На смертном одре опять-таки все припомнит, с накопившимися за все время процентами и… Но именно вот в этом холодном, омерзительном полуотчаянии, полувере, в этом сознательном погребении самого себя заживо с горя, в подполье на сорок лет, в этой усиленно созданной и все-таки сомнительной безвыходности своего положения, во всем этом яде неудовлетворенных желаний, вошедших внутрь, во всей этой лихорадке колебаний, принятых навеки решений и через минуту опять наступающих раскаяний и заключается сок того странного наслаждения, о котором я говорил. Оно до того тонкое, до того иногда не поддающееся сознанью, что чуть-чуть ограниченные люди или даже люди с крепкими нервами не поймут не единой черты»[205] (Разрядка моя. – В. 17.)

Достоевский в отличие от Ницше придерживается совершенно иной стратегии в определении злопамятности (как судьбы) и предпочитает рассматривать человека ressentiment’a как сверхсознающее существо, которое, несмотря на сознавание, следовательно, на разложение стихийных элементов психики, находит удовольствие в состоянии униженности и подавленности. Постоянно анализирует себя, свою «вину», свой «план отмщения», не прибегая к каким-либо действиям, которые могли бы быть признаны за ответный поступок и, наконец-то, свершившуюся месть. И даже не пытается освободиться от этого изнутри разъедающего яда, которым пропитана его психика. Это как бы вывороченная наизнанку стратегия удовольствия, по своей природе в чем-то близкая мазохистскому вызову (принцип «чем хуже, тем лучше»). Нам же важно указать на фазы сверхсознательности или предельного усиления сознания, которые, в сущности, и подавляют интенцию к действию, блокирует все подступы к нему; не вытесняют накапливаемые отрицательные эмоциональные состояния, а, напротив, удерживают их под прессом навязчивого сознавания. Память подпольного человека – не обычная повседневная память (для которой важнее забывать, чем помнить), она – в постоянстве реакций припоминания, непрерывном процессе перебирания в прошлом болезненных и унизительных ударов судьбы[206].

3. Логики жанра

И следующий вопрос: как можно совместить две столь взаимоисключающие друг друга темы – тему двойника и диалога? Ведь появление двойника как раз свидетельствует о том, что такая культурно-жанровая форма, как диалог, более невозможна. Структура двойничества имеет неизмеримо большее значение для литературы Достоевского, чем диалог, пускай, даже понимаемый Бахтиным как полифония (голосовая), особый музыкальный строй, со свободным взаимодействием равноправных голосов, как единство неслиянного. Применение понятий диалога, полифонии, диалогического в анализе поэтики романов Достоевского подчиняется культуралистской логике интерпретации, не учитывающей роль психомиметической матрицы в произведении.

Допустима гипотеза: область существования того или иного персонажа в литературе Достоевского соразмерна быстроте, с какой воспринимается событие, в которое он вовлечен. Первичен не персонаж, а событие; первичен аффект («психомиметическая волна»), не внутреннее чувство или самосознание субъекта; первичен не чужой голос (как образец своего), первично ^голосовое, слушаемое бытие. Персонаж зарождается из сонорной энергии события и оказывается на пересечении событийных моментов, которыми стремится завладеть, раскрыть их значение, истолковать в свою пользу или устранить. Слухи (толки), тайны и секреты – вся эта звуковая масса движется, постоянно угрожая острой нехваткой понимания. Сначала что-то происходит, и потом только приходит время голосов, которые борются за «свое» понимание того, что произошло. И не голос – причина события, а крики, стоны, скрипы или визги; надо вслушиваться во все подряд, не разбирая, где в слушаемом есть место смыслу, а где он утрачен. Если мы примем эту гипотезу, то будет крайне трудно утверждать, что событие может быть восстановлено по мерке диалогической формы. Диалог – не ловушка для события. Конечно, диалогическая форма в силах остановить психомиметическую волну, которой движется повествование, и перераспределить ее энергию между персонажами как равноправными суверенными личностями. Но заодно она устранит и тот слой литературного произведения, без которого невозможно чтение, ведь только психомиметические эффекты связывают читающего с читаемым. Диалогическая форма вводит иной порядок смыслового задания, обрывая процесс чтения и устанавливая правила обратимости для временных циклов мимезиса (что недопустимо!). Да и сам диалог – эпифеномен, возникающий на поверхности древних структур обмена (обмен дарами, например). Диалог – и сообщение (коммуникация), и обмен, и дар. Матричная и древняя структура диалога определяется именно обменом (словами, делами, поступками или дарами), но не тем уровнем общения, который предполагает личностные изменения всех, кто вступает в общение. Они-то и вступают в контакт с целью изменения себя, поэтому диалог тогда понимается как встреча тех, кто пытается изменить себя, тем самым завершиться как личностям, в единстве с другими, а не отдельно, впадая в грех обособления. Именно меновая матрица, как наиболее древняя, всегда указывала на устойчивость фигур тех, кто вступает в обмен (племена, роды, кланы, а позднее правовые субъекты), – в любом случае отношение, кто с кем обменивается, является определяющим, в противном случае обмен был бы уже не обменом. В обмене главным остается сохранение суверенности обменивающихся сторон. Насколько они суверенны и независимы друг от друга, равноправны, так сказать, настолько обмен может быть условием их отношений. И он продолжается, пока наличествует ситуация смысла, пока участники обмена (диалога) понимают, что и как, зачем и для чего они сообщаются. Возможно, диалог – единственная культурно-жанровая объективная форма понимания отношений с Другим. Вот почему всегда