Рождение двойника. План и время в литературе Ф. Достоевского - Валерий Александрович Подорога

во внешних, объективированных отношениях. Очевидно, отличие реальной сонорной среды от галлюциогенных, бредовых и сновидных образов. Слышание не контролируется слушанием и создает тот изначальный расщеп: мое сознание в патологии – случайное собрание чужих голосов. Можно, конечно, возразить, что выражение «слышу Другого, не себя» – лишь литературный жест, нечто похожее на известное «как бы». На самом деле принцип двойничества., если проследить, как ему следовал Достоевский, начиная с повести «Двойник» до «Записок из подполья» и далее к романам «Преступление и наказание», «Подросток» или «Братья Карамазовы», явно становился все более осознанным повествовательным приемом.

VI. Диалогика: pro et contra

1. Что такое диалог?

Казалось бы тема диалога, диалогического вполне очевидна, и в ней после работ М. Бубера и Бахтина нет неясностей. Есть два понятия диалога, которые надо иметь в виду: первое, расширительное толкование, на которое указывал М. Бубер, отделяя подлинный диалог от технического (например, между институтами, сообществами, враждующими сторонами и пр.), или псевдо диалога, ложного, скрывающего монологический характер; второе, узкое, это когда диалог интерпретируется с точки зрения встречи (это и есть сфера подлинного диалога): только ищущие встречи и вступают в подлинные диалогические отношения, они обращены друг к другу и определяют себя через это обращение[193]. Тем не менее двусмысленность понятия «диалог» продолжает сохраняться. Можно ли называть диалогическим обращение к себе самому? На самом деле здесь нет никакого диалога – разве самосознание диалогично? Любую форму общения, в зависимости от того, как мы намереваемся ее истолковать, можно назвать диалогической (если применять термин не строго). Однако отношение к себе как Другому нельзя называть диалогическим, ведь, обращаясь к себе, я не встречаю сопротивления и не должен встречать, во мне нет другой личности, даже другой индивидуальной маски, и то, что я «говорю с самим собой», вовсе не означает, что я вступаю в равноправный диалог[194]. Если быть последовательным, надо признать, что диалогическое взаимодействие может осуществляться при наличии по крайней мере двух, относительно самостоятельных и суверенных личностей. В диалог вступают ради преодоления собственного обособления (одиночества) или, наоборот, в стремлении усилить конфликт, что ведет к отказу от диалога (предел своеволия– самоубийство). Но заметим, что формально всякий диалог – посредник, но не он определяет жизненную стратегию суверенного Я, его окончательный выбор. В этом вся публичная ценность диалогического отношения, оно формально, идеально и обязательно. И только «поистине знающие» одиночество ждут встречи, встречи-на-границе, чтобы вновь попытаться разрешить экзистенциальный вопрос: как жить, как умирать одному?

Часто диалог понимают и предельно широко, как присущую человеческому развитию культурную форму общения, без которой личность не может полноценно развиваться (что верно!). Мы ведем разговоры, общаемся, не претендуя на преодоление того, что нас разделяет, не извлекая из общения каких-то особых глубин смысла. Мы развиваемся как социально ответственные, ангажированные индивиды. Г. Гадамер рассматривает диалектику в платоновском смысле, как искусство ведения беседы (если угодно, диалога)[195]. Не получается ли так, что Бахтин, выделив определенные аспекты одной формы общения, придал диалогу сверхценные качества в человеческой коммуникации? Однако он не поставил главный вопрос: насколько такое понимание диалога может быть применено к литературному опыту Достоевского? Нет ли здесь путаницы между тем, что мы называем диалогом в литературно-ограниченном смысле (например, платоновские диалоги как жанр), и тем, чему мы придаем общекультурное значение, что предполагает наличие равноправных и суверенных субъектов, когда диалог между ними есть условие взаимопонимания сторон? Можно ли сказать, что персонажи Достоевского находятся в диалогической ситуации, если под ней понимать активное взаимодействие по крайней мере двух сознаний (или двух голосов, или двух точек зрения)? Встреча – не диалог, персонажи Достоевского именно встречаются, они не имеют никакого продолжительного времени общения, какой-либо предыстории (и даже если они ее и имеют, она не сказывается на их поведении в данный момент). Встреча – не переход к равноправному диалогу, а случайное пересечение героями путей друг друга. Мы уже пытались ввести в анализ метафору орбиты (двойников), и если ее использовать далее, то любой из романов и повести Достоевского композиционно строятся из подобных пересекающихся орбит: ни один из персонажей не имеет собственного пути, ни времени, ни места в пространстве без всех других, и, только сталкиваясь, все они получают некую энергию для того, чтобы заявить о своем присутствии и тут же исчезнуть на дальней орбитальной дуге. Малые и большие орбиты совпадают в отдельном мгновении, мимируют время столкновения. Многоаспектность темы встречи известна: встреча как архетип диалогических отношений[196], как символ тайной общности, «всемирного братства», как народное единство на основе «почвы» Земли-Матери, противопоставляемое обособлению, отделению человеческого существа от собственного Я и других (характерное для западного типа цивилизации). Абсолютное одиночество кн. Мышкина, Ставрогина или Раскольникова изначальны, они не могут найти себя в собственном «я», единстве личного начала, для них нет Другого.

Позитивному экзистенциально-онтологическому схематизму встречи противостоит негативный – скандал. Собственно, скандал – как нечто противоположное встрече и его более развитой, аутентичной форме коммуникации – диалогу, это отказ от всех отношений, которые определяли психомиметическую чувствительность, свойственную первоначальному узнаванию (и предваряющему мистицизму, «тайнознанию»). Со скандалом резко сужаются возможности политик интегрального мима. Хотелось бы обратить внимание на драматически напряженную оппозицию одиноких, ожидающих встречи героев… ведь все они лишь двойники. Встреча – это утопия примирения/слияния того, что обособилось в силу начального оспаривания и конфликта, из-за отказа от миметически значимых отношений в пользу автономного индивидуального бытия. Встреча дает решающий импульс движению персонажей-двойников. Двойник – это, по сути дела, и есть обособленная личность, мы все чьи-то двойники, и, пока таковы, мы ущербны, недостаточно человечны, мы чудовища, «красные жучки», еще слишком связаны в своих поступках с материей мирового Зла. Исследуя строение феномена встречи, мы не найдем там оснований для введения посредствующей и уравновешивающей формы диалога, но зато поймем, в чем заключается необходимость будущего скандала (как отмены всех истощивших себя мотивов встречи, не получившей форму диалогическую).

2. Ressentiment. Тема усиленного сознавания

Почему Бахтиным – и это самое удивительное! – не принята во внимание собственная теория сознания Достоевского (а более точно – его понимание сознания и сознательности как феноменов повседневной жизни)? Ведь эта «теория», буквально, с порога отвергается Бахтиным, замещаясь концепцией диалога («малого, микродиалога» и «большого, макро диалога»), которая, кстати, также не может быть выстроена без учета основных мировоззренческих принципов, заявляемых самим Достоевским. Точку зрения Бахтина активно поддерживал В. С. Библер[197]. Мои возражения сводятся к тому, чтобы указать на отрицательные определения