Рождение двойника. План и время в литературе Ф. Достоевского - Валерий Александрович Подорога

не человек – какова же будет его природа? Понять нельзя на земле, но закон ее может предчувствоваться и всем человечеством в непосредственных эманациях (Прудон, происхождение Бога) и каждым частным лицом. Это слитие полного я, т. е. знания и Синтеза „со всем“, „Воздлюби все, как себя“. Это на земле невозможно, ибо противоречит закону (личности) развития личности и достижению окончательной цели, которым связан человек»[176].

«Синтетическая натура Христа изумительна. Ведь это натура Бога, значит, Христос есть отражение Бога на земле. Как воскреснет тогда каждое я в общем синтезе – трудно представить. Но живое не умершее даже до самого достижения и отразившееся в окончательном идеале должно ожить в жизнь окончательную, синтетическую, бесконечную. Мы будем жить, не переставая сливаться со всем, не посягая и не женясь, и в различных разрядах»[177].

«Итак, человек беспрерывно должен чувствовать страдание, которое уравновешивается райским наслаждением исполнения Закона, т. е. жертвой. Тут-то и равновесие земное. Иначе Земля была бы бессмысленна. Учение материалистов – всеобщая косность и механизм вещества, значит, смерть. Учение истинной философии – уничтожение косности, т. е. мысль, т. е. центр и Синтез Вселенной и наружной формы ее – вещества, т. е. Бог, т. е. Жизнь бесконечная»[178].

Литература Достоевского пытается найти единый ритм взаимодействия для сил восходящих и нисходящих: нет силы, которая бы одновременно не восходила и не нисходила. Ниспадающее удвоение – сверху вниз; восходящее слияние – снизу вверх. Когда представляются мысли Свидригайлова, то как будто они и не его, а мысли Раскольникова, а мысли Раскольникова как будто мысли Лужина. Но все-таки главный герой – Раскольников, следовательно, мы должны в других персонажах видеть лишь парциальные эманации, исходящие от главного (правда, от центра к периферии сила истечения ослабевает и двойники теряют миметическую защиту). Впрочем, всякие другие фоновые или малозначимые персонажи – от дерущихся мастеровых, лошадей или баб, которых нещадно секут, вплоть до мальчиков-собачек, девочек-самоубийц, пьяниц и юродивых, аскетов и затворников, оскорбляемых и угнетаемых, – не могут быть исключены. Так возникает тема интегрального мимесиса. Двойники эманируют из того равенства или архетипического единства, если угодно, «изливаются» в стороны от центра. Их качества слабеют по мере удаления от центра, становятся все более частичными, локальными, малозначимыми. Значение имеет не только обмен качествами, но и их особое перераспределение в каждой серии двойников. Так выстраивается субординация персонажей: они ведь не равны друг другу по общему значению, месту и времени, отводимым им в повествовании. Есть главные и есть второстепенные – в этом, конечно, нет ничего, что бы отличало литературу Достоевского от любой другой. Единственное отличие, но решающее, – это то, что персонажи наделяются качеством существования в результате психомиметического удвоения.

3. Удвоение. Позиция психомиметика

Двойник – это копия, у которой отсутствует оригинал, в каком-то смысле он – симулякр, или копия копии, а не копия оригинала. Не так ли устроена у Достоевского вся система двойников-созвездий? Они собираются вокруг центра, притяжение к которому неимоверно сильно, но сам центр – разновидность «черной дыры», где нейтрализуются эффекты раздвоя, а их энергия поглощается. Сами же двойники не имеют прямой связи с оригиналом, только косвенную, опосредованную взаимодействиями. Но что такое оригинал,? Оригинал, или исток раздвоя, – это не вещь, не фигура и даже не образ, это именно то, что Достоевский называл идеей. Трансцендентальный план и есть план идей. Взаимодействие персонажей в границах развертывающей себя идеи (притяжение) – это и есть сцепление предельных качеств: гордости/ смирения, сладострастия/аскезы, желания преступить/ желания покаяться и пр. Идея – это истинная страсть (точнее, становится страстью, как только пытается себя выразить). Двойник ассимилирует, «присваивает» одно из качеств оригинала, но эта ассимиляция частична или не завершена, вот почему требуется еще один двойник, который продолжит ассимиляцию, а потом двойник двойника, а далее двойник двойника двойника – почти неограниченное психомиметическое поле всякого рода преобразований, удвоения начальной пары оппозиций. Драматическое напряжение и возникает из-за того, что никакой из двойников не в силах заместить собой оригинал, или то изначальное единство возможных оппозиций, где они должны самоустраниться. Кн. Мышкин – образец «неподражания», – в этом весь его идиотизм, беззащитность, неведение (качества «совершенного человека»). Еще раз повторю: идея двойника ничего не стоит без учета принципа психомиметического удвоения. Бицилли использует термин «удвоение ситуаций»[179]. Иначе говоря, я расщепляюсь (раздваиваюсь) по одним законам, а являюсь «двойником» – по другим. Двойник – всего лишь особый механизм представления персонажа, результат определенного состояния психомимесиса, но вовсе не его причина. Известно, что представляет собой Ставрогин, человек-маска, «восковая персона», неподвижная и инертная, лишенная человеческих качеств, в отличие от собственных двойников. Как-то Мерло-Понти заметил, анализируя картезианское видение, что если бы картезианец посмотрел на себя в зеркале, то увидел бы манекена. Если бы Ставрогин взглянул в зеркало… то не смог бы там себя найти, ибо сам есть зеркало, в которое смотрятся другие, сам же он не отражается прямо, а только в зеркальных сколках чужих отражений. Или тот же убийца-Раскольников. До сих пор непонятно, в каком состоянии он находился, когда убивал, – не в состоянии ли временного помешательства? Да и виновен ли он? Этот персонаж-сомнамбула ничего не помнит, но зато его помнят и постоянно вспоминают двойники, и тут действительно трудно понять, о чем идет речь. Действительно, не фантазмы ли все эти персонажи-двойники сумеречного сознания главного героя, вымыслившего себе преступление?

Мы подчеркивали, что главный герой конструируется посредством совмещения нескольких важнейших функций. Во-первых, он выражает идею (собственно, сюда можно отнести высказывание Достоевского: «…главное – мысль разрешить»). Во-вторых, вызывает аффект (сюда я отношу, выражаясь терминами Достоевского, столкновение двух полярных тенденций, определяющих характер героя: сочетание «безмерной широкости и ужасающей низости». В третьих, представляет собой формальный принцип отношения к другим персонажам. Никому из них нельзя придать статус реального субъекта подражания, все они – квазиперсонажи, двойники. Зеркало – символ удвоения, «восприятие без объекта восприятия». Но это не значит, что его положение раз и навсегда определено. Зеркало можно назвать психомиметическим регулятором эмоциональных, идейных и идеологических различий: отраженные блики соответствуют общей физиогномике черт человеческого лица, словно запечатленных световой вспышкой во мраке ночи.

Идея есть серия аффективных знаков, указывающих на тип оппозиции крайнего, благодаря которой она была образована. Действительно, сюжет сам по себе (даже детективный) играет внешнюю роль, он не держит романную форму. Так, тайна убийства Карамазова-старшего давно не тайна. Не кто убил отца, а как желание его смерти распределялось среди его сыновей?[180]Ведь никто из братьев не свободен от вовлеченности в общее