Рождение двойника. План и время в литературе Ф. Достоевского - Валерий Александрович Подорога

ставшая самостоятельным целым – Двойником. Как это так – лицо без носа? Как это так, чтобы в зеркале не было отражения? Ведь безносое лицо ничего не значит, утрата лица – утрата имени и смысла. Двойник интерпретируется, как мы это ранее обсуждали, по древней схеме тела полного/рассеченного (фрагментированного или «кусочного»). Поэтому факт двойника не столь существен и патологичен для гоголевской литературы. Между двумя образами – частью и целым – постоянный обмен по восполнению утраченного единства[170]. В литературе Гоголя нет Другого, поэтому нет и Двойника, но есть удвоения, повторы, копии и навязчивые образы, но нет осознанно контролируемой коммуникации хотя бы между двумя отдельными переживаниями, нет психоцентрации личности. Говорят, движутся, играют только куклы, Гоголь не знает внутреннего… В литературе Достоевского все иначе: там, напротив, нет интереса к внешнему, все как будто происходит внутри единого психомиметического континуума, и никакое событие не в силах выйти за его границы. Персонажи Достоевского являются более или менее удачными копиями друг друга, более или менее «наполненными» материалом жизни, часто повторяясь в неприметных деталях, фигуре и жесте. Так, например, есть «злые старик/старуха» (все образы, так или иначе сводимые к Отцу, «убиваемому» или «отвергаемому»: Федор Карамазов, старик Мурин, «старуха процентщица»); есть «добрые и святые старики/ старцы» – Мармеладов, старец Зосима, Макар Девушкин; есть «юные и старые развратники» – Ставрогин, Карамазов-старший, Свидригайлов; есть люди фикс-идеи или законченные эксцентрики – Раскольников, Иван Карамазов, Ордынов (хотя надо признать, что эксцентричность – это общая характеристика поведения всех персонажей без исключения)[171].

2. Истечение. Отвечает гностик

Не впервые, но наиболее точно о проблеме двойника заговорил П. Бицилли в небольшом исследовании «К вопросу о внутренней форме романа Достоевского»[172]. Гипотеза следующая: нельзя ли рассматривать все существующие типы связей между персонажами в литературе Достоевского с точки зрения того, что Бицилли называет эманацией:?

«… раз каждый персонаж в той или иной степени есть „эманация“ другого, независимо от того, как показан он автором: как в действительности существующая личность, или как продукт бреда, „двойник“. Не важно, кто кого „выдумал“, – Ставрогин ли свою „обезьяну“, Петра Верховенского, или Верховенский

Ставрогина; важно то, что, повторяю, каждый персонаж воспринимает всех других более или менее как своих „двойников“, как преследующих его „бесов“»[173].

И в другом месте:

«Кто здесь чья «эманация»? Зосима ли Дмитрия, или обратно? Или, может быть, вся семья Карамазовых – «эманация» Зосимы? Никакого ответа на это нет и быть не может, да он, в сущности, и не нужен, если принять во внимание ремифологизирующий характер литературы Достоевского»[174].

Если продумать до конца эту гипотезу, то не придется ли нам построить нечто вроде двойной звездной карты, где два солнца: одно светящее, яркое, дневное, а другое черное, скрытое, ночное и, тем не менее, столь же ощутимо явное, как и первое, одно солнце – ДОБРО, другое – ЗЛО? А, может быть, это даже одно и то же солнце, чья энергия выстраивает двойные спирали героев-двойников литературы Достоевского? Описать все виды взаимодействий и даже рождения персонажей из этой стратегии истечения, чтобы не осталось ни одного случайного персонажа, свободного от принуждающей силы повторения. Гипотеза Бицилли была бы более убедительна, если бы он рассматривал понятие эманативного двойника (асимметричного) с точки зрения той теософской доктрины, близкой гностическим вариантам, которой придерживался сам Достоевский. Ведь истечение энергий (парциальное) из единого центра продолжается до тех пор, пока божественное начало не потеряет животворящую силу и не ослабнет настолько, что не сможет поддерживать своей энергией закосневающую материю. Но это только один путь – путь нисхождения. Достоевский называл его путем к обособлению, которое приводит личность к полной автономии от других и от себя. Обособление – как предельная форма индивидуального бытия. И вот перед нами разрушительный итог: бесчувственная кукла Ставрогина. Принцип действия эманативных двойников: высшие порождают низшие, и далее по нисходящим кругам от высшего к низшему бытию божественных энергий. Индивид – одно из следствий этой «падающей» эманации.

Есть же еще и другой путь, который становится предметом драматического отображения в романах Достоевского. Это возвратное, восходящее движение, которое следует назвать слиянием (термин, которым пользуется Достоевский): кто-то поднимается навстречу, стремится соединиться с другими, слиться с ними ради достижения идеальной жизни. Достичь высших ступеней новой органичности благодаря религиозным и духовным исканиям. Можно сказать, что путь вниз есть путь наверх: падать – это восходить, но и восходить – это падать. Иерархические отношения между персонажами являются более значимыми, нежели их же отношения между собой или к их реальным или вымышленным прототипам. Нисходящие/в о сходящие двойники, перепады высот и расщелины, из которых поднимается как туман эпилептическая аура, именно она – причина мерцаний мира. Ярко-белое и ярко-черное. Эманацию можно наблюдать как северное сияние, в ней есть что-то совершенно мистическое. Вдруг, например, один из персонажей начинает заслонять собой все другие, неимоверно быстро расти, становиться чуть ли не универсальным символом, персонажем-притчей – таков Теликий инквизитора таков большой отвратительный стрекочущий Тарантул из сна Ипполита, таков герой Идиот, – и потом вдруг все заканчивается так же внезапно, как и начиналось.

Обратный путь – путь слияния, преодоления закона индивидуализации Я, «обособления». Фактически, идет речь о постепенном устранении следствий этого жуткого распада и обретения синтезирующих свойств божественного идеала, идеала Христа как высшей личности. Это двойное движение: обособление (Анализ) и слияние (Синтез). Вот как эти идеи развивает Достоевский:

«Между тем, после появления Христа, как идеала человека во плоти, стало ясно как день, что высочайшее, последнее развитие личности именно и должно дойти до того в самом конце развития, и в самом пункте достижения цели, чтобы человек нашел, сознал и всей силой своей природы убедился, что высочайшее употребление, которое может сделать из своей личности, из полноты развития своего л, – это как бы уничтожить это л, отдать его целиком всем и каждому безраздельно и беззаветно. И это величайшее счастье. Таким образом, закон я сливается с законом гуманизмау и в слитии оба, и я, и все (по-видимому, две крайние противоположности), взаимно уничтоженные друг для друга, в то же самое время достигают и высшей цели своего индивидуального развития каждый особо»[175].

«Натура Бога прямо противоположна натуре человека. Человек, по великому результату науки, идет от многоразличия к Синтезу, от фактов – к обобщению их и познанию. А натура Бога Другая. Это полный синтез всего бытия (вечно), саморассматривающий себя в многоразличии, в Анализе. Но если человек