Рождение двойника. План и время в литературе Ф. Достоевского - Валерий Александрович Подорога

1. Столкновение. Сумеречные зеркала

Знакомая сцена: сумерки, и вы одни в полутемной комнате, вам нужно встать с кресла, вы встаете, пересекаете коридор и вдруг… что это? Вы даже несколько смущены собственной слабостью, похожей на испуг, вы вздрогнули при взгляде на сумеречное отражение в коридорном зеркале… Вы не узнали себя, собственное отражение оказалось неизвестным Другим… Очевидно, что точкой разрыва оказался промежуток между нами и пугающим зеркальным отражением. Вполне естественна реакция: шок, отторжение, неузнавание. На мгновение наше тело, эта быстрая тень, исчезает во внезапно возникшей фигуре двойника. Все это продолжается лишь мгновение. Однако, если его затянуть, оно обретет онтологический статус и захватит все время нашего присутствия в мире. Что же произойдет? Мимическая подстройка к собственному зеркальному образу (гримасы, изменения позы и жеста, проба голоса и т. п.), которая так необходима для признания себя, оказывается невозможной. Возможна лишь негативная реакция, которая отчуждает нас от собственного телесного образа. Там, где должно быть «я», теперь «тот», словно это процесс отделение тела от души. Другой вбирает нас, присваивая себе нашу психомиметическую способность. Теперь присутствие в мире будет определено двойником, с которым утрачены позитивные связи. В это длящееся мгновение я теряю образ своего тела, на этот сумеречный миг оно принадлежит Другому.

Позитивная норма отношения к нашему зеркальному образу – это нарциссистский взгляд, взгляд возвращенный. Мой взгляд должен совпасть с взглядом, идущим от зеркального отражения. Зеркало удостоверяет меня в жизнеспособности моего наивного нарциссизма. «Есть мир» и «есть я» – об этом мне сообщает зеркало. Полнота моего присутствия в мире зависит от насыщенности мира моими зеркальными отбликами, чьи знаки могу расшифровать лишь я. Отражаюсь, пока узнаю собственные следы в предметном и телесном окружении, самом близком и самом далеком, прошлом и будущем.

Другое дело – фотография: сближаясь к зеркальным отражением, она загоняет нас в ситуацию невозвращенного взгляда. Иногда, когда мы не узнаем себя, на нас смотрит двойник с поражающим (иногда до сердечной колики) безразличием. Да, это я на фотографии, но чужой; отсутствует взгляд, который искал бы меня, обращался ко мне или желал признания. Вот почему мы так долго рассматриваем свою фотографию, стараясь как-то смягчить ее власть над нами. Предел взгляду возвращенному полагает желание видеть себя, обладать собой и принадлежать себе, «своему» Другому, который и есть наше «я». Сумеречный другой, проявляясь столь внезапно и разрушительно, лишает нас безопасности нарциссистского созерцания.

Как в ранних, так и поздних произведениях Достоевского образ зеркала часто является эквивалентом самосознания. Сознание и сознавание, так же как самосознание, толкуется им негативно как самообман, симуляция, как момент маски. Вот одно наблюдение: «Вдруг, едва только он успел взглянуть в зеркало, лицо его совсем изменилось. Улыбка исчезла как по приказу, и на место ее какое-то горькое чувство, как будто невольно, через силу, пробившееся из сердца, чувство, которого не в человеческих силах было скрыть, несмотря ни на какое великодушное усилие, искривило его губы, какая-то судорожная боль нагнала морщины на лоб его и сдавила ему брови. Взгляд мрачно спрятался под очки – словом, он в один миг, как будто по команде, стал совсем другим человеком»[163]. Есть еще много других подобных свидетельств. «В зеркальном отражении не видно, как зеркало смотрит на предмет, или, лучше сказать, видно, что оно никак не смотрит, а отражает пассивно, механически»[164]. Итак, зеркало отражает, но само не видит то, что отражает. Было бы нелепо это требовать. Зеркальный образ – это образ ничто, разрыва, пустоты… В таком случае всякая попытка себя осознать приводит личность к распаду ее положительных человеческих качеств. То, что мы видим в отражении, всего лишь мертвый механический образ. Самосознание – принцип антижизни.

Почему XIX век так напуган явлением двойника? Да потому, что на исходе романтической эпохи намного острее, чем прежде, воспринималась человеческая отраженность. Часто она толковалось как крайне опасное приключение, чуть ли не превращение человека под действием враждебных демонических сил (или «гофмановской оптики») в живого мертвеца или механическую куклу. Двойник устрашает… Не уступает ли страх Божий свое место страху перед Другим, понимаемому теперь в качестве собственного демонического Двойника? Зеркало – часть обстановки комнаты, гостиной или залы, а может присутствовать скрыто, но повсюду; оно отражает Единое во многом. Двойник – не один, это всегда множество двойников. Зеркало может быть нейтральным, пассивным, а может спровоцировать драматическую, крайне мучительную цепь переживаний. Иногда попытка восстановления единства «я» с помощью зеркала лишь усиливает власть двойника. Тот, кто смотрит на меня из зеркала, – не «я», а Другой, «мой враг», ибо он разрушает своим явлением порядок образов, какими я пытаюсь себя защитить, чтобы удержать телесную и психическую идентичность. Сумеречные зеркала двоят, фрагментируют отраженный облик, порождают чудовищ. Именно тот взгляд, что принадлежит зеркалу, получает господство над нами, нас кто-то рассматривает, чей взгляд мы не в силах опередить. Взгляд, порождающий идола, это наш собственный взгляд, который мы не смогли вернуть, чтобы замкнуть цепь образов и погрузиться в привычное нарциссистское обольщение. Это явление можно назвать идолатрией взгляда. Остается только разбить зеркало…

Иное дело – икона (иконный лик). Иконный лик смещает зеркальное отображение («наивный нарциссизм»), мы лишаемся тяги к удовольствиям созерцания, но обретаем «зеркало души», которое не признает случайную игру сумеречных отражений.

В сущности, хотим мы этого или нет, но иконный лик, замещая зеркальный (отбрасывая идолатрию взгляда), привносит в наш опыт иную экологию восприятия. Не мы видим, а иконный лик обращается к нам, «приносит весть», дефокусирует наше зрение, лишая его насильственной точности и быстроты, ауратизует зрительную поверхность, освобождая ее от механического отражения, – он являет себя, следовательно, видит нас. Икона – не зеркало, не просвет, или «окно», получающее трансцендентальный статус благодаря позиции или точке зрения. Другими словами, икона есть поверхность для являющегося, она делает видимым невидимое, открывая взгляду, теперь зрительно-пассивному, созерцательному, бесконечность светового пути. Взгляд, созерцающий икону, следует повторить, восходит к бесконечному, не задерживаясь в ощутимой плотности живописного образа; одухотворенный чистой эмоцией, он получает свойства светового луча. И это уже не взгляд, икону не рассматривают… Видение иконного образа – это видение без взгляда. Достоевский иконоборец, когда воюет с оптически достоверными, живописными отражениями сакрального, и хорошо чувствует его безобразное время: краткие временные длительности, их перебивку, пульсацию, вбросы мигов и остановки, замедления… Сегодня стадия двойничества, раздвоение стала нормой при формировании пластически активных структур личности. Больше нет веры в монолитную конструкцию индивидуального «я». Напротив, для литературы Достоевского как раз неотраженность «я» оставалась высшей ценностью