Рождение двойника. План и время в литературе Ф. Достоевского - Валерий Александрович Подорога

повторение, зачарованность жертвы, мощь, скорость распространения, наносимый ущерб: «Фантастическая поэма-роман: будущее общество, коммуна, восстание в Париже, победа 200 миллионов голов, страшные язвы, разврат, истребление искусств, библиотек, замученный ребенок. Споры, беззаконие. Смерть»[156]. Часто экстатическое состояние, сопровождающее насилие, оценивается как заражение, как вторжение и захват ослабленного организма болезнетворными вирусами. И вот мы читаем о неких микроскопических существах, трихинах, переносчиках заразы, вирусах (атомах) насилия. Если бы мы оставили этот образ в стороне, не пытаясь пояснить другими, близкими образами, мы бы упустили шанс понять важную сторону образной системы Достоевского. Ведь красный жучок, – «красное на зелени герани», – хищный тип, жук, тарантул (скорпион) и микроскопические существа трихины («духи одаренные умом и волей») одной образной природы. Более того, все они означают для Достоевского одно и то же. Иисус Христос с мертвым телом, возможно, обезображенным чумой, и другой, не менее страшный акт насилия, что обрушился на невинное детское существо, малолетку Матрешу, в унижении и «грязи» падения, не теряющей памяти о чистоте. Эти сцены одинаково травматичны для Достоевского: сцена мертвого Христа и сцена с «повесившейся девочкой». Арто где-то говорит, что бацилла чумы выглядит как головастик. Достоевский согласился бы с ним – стоит только посмотреть, как тщательно, словно используя оптику ги-перувсличения, он пытается выписать анатомические подробности странного тарантула из сна Ипполита. Ужас перед возможным соприкосновением с тем, что неминуемо заражает безумным огнем насилия. Чудовищная трихина-тарантул – не образ ли того насилия, что изуродовало тело Христа, обрушив Его в смерть? А причина известная: слепая машина Природы, насилие, которое нельзя остановить, ограничить, задержать, им можно только воспользоваться. Вот почему изображение насилия в литературе Достоевского часто совпадает с насилием в реальном времени. Так, вибрирующий, скользящий, мерцающий образ насилия размещатся Достоевским в угрожающей близости от читателя, причем настолько близко, что нет никакой возможности избежать его воздействия.

(5) Кириллов. Повод к самоубийству. Как это ни удивительно, но самоубийство у Достоевского становится чуть ли не основным критерием в определении границ автономии человеческого бытия. Есть самоубийства, на которые человек идет вполне осознано, решив для себя, что нельзя продолжать вот так жить (с такой-то травмой, с таким-то чувством вины, с обидой на неудачу или несчастье). Это, пожалуй, единственный выбор, который человек совершает свободно и со всей ответственностью перед собственной жизнью, которой себя лишает. Вот это обособление и есть распад личности. Самоубийство как доказательное явление обособления. В сущности, для Достоевского есть два необходимых повода, усиливающих вероятность самоубийства: первый – внешний, когда самоубийство вызвано чисто объективными обстоятельствами, после которых желание жить утрачивается, сменяется желанием смерти, «когда Бог убит в душе человеческой» и душа расстроена настолько, что никакое возвращение к желанию жить более невозможно. Самоубийство – естественный выход, последний шаг, подтверждающий состоявшуюся «мою смерть»; тот, кто убивает себя, вынужден сделать это, поскольку он уже мертв. Вот почему самоубийца иногда бывает настолько естествен, что даже те, кто отвергает такой способ отношения к жизни, тем не менее признают за ним право лишить себя жизни.

Другой повод – скука умирают, убивая себя из-за того, что ничто не происходит. Отсюда непризнание за смертью (даже собственной) никакой ценности для жизни. Смысл из символа смерти буквально выпотрошен, смерть не содержательна, лишена дара речи, она «не говорит» и тождественна бытию скуки. Жизнь как бытие-в-скуке, поэтому и самая смерть тоже есть скучное. Самоубийца выглядит слишком юным, незрелым, «почти ребенком», не понимающим собственного права на смерть. В сознании юного существа, решившегося отнять у себя жизнь, можно найти парадоксальный оттенок – чувство бессмертия[157]. Другой тип самоубийства более привычен нам и известен: он вызван утратой веры в бессмертие, бесполезностью любой активности, неверием в свободное деяние (поступок) и, конечно, отчаянием распавшейся жизни.

Иногда Достоевскому приписывается мания самоубийства, якобы только некоторые важные, хотя и случайные причины оттянули этот роковой час его жизни на более позднее время[158]. Конечно, если в произведениях Достоевского столько самоубийств и часть персонажей словно бы и появляются лишь для того, чтобы быть упомянутыми в качестве самоубийц, то не стоит ли предположить: а не стремился ли он сам к тому, чтобы покончить с собой? Упомянутое самоубийство (литературное) словно камертон для общего психопатического фона жизни, где самоубийство вполне норма. Нелепо ведь сводить литературу Достоевского к одной психобиографической истории. Не личность включает в себя литературу, а, наоборот, личность включается в литературу, в то, что я так упорно называю Произведением (что всегда больше литературы и самой жизни писателя). И все-таки убить себя – это отрицать бессмертие и все то, что позволяет человеку состояться в качестве нравственного существа, служащего высшему Закону. Вот характерный пример: «Повесившийся мальчик… Конечно, подражательное. Но что-то глубоко эгоистическое, нервно самолюбивое, страшно стремящееся к разъединению вырастает в будущем поколении. Связующее оказывается все больше и больше слабым, давления не выдерживающим.

Обособление, обособляющееся – что ж, так и должно быть. Мы, кажется, дошли до самой последней степени и разъединения с народом»[159]. Самоубийство – как отрицание бессмертия, как крайняя форма обособления или, еще хуже – беспредельный акт своеволия, отрицающий Бога. Но это только одна сторона. Другая не менее важна, хотя она связана с ювенильными бессознательными фантазиями, свойственными многим героям Достоевского, – это утверждение бессмертия.

Но есть еще и третий подвид. Например, самоубийство Кириллова из «Бесов» не имеет никакого отношения к вере и существованию Бога (хотя «заявка» как будто такова), а только к той абсолютной свободе, которой человек может обладать, но остерегается признать в качестве основы, которая ему необходима, чтобы утвердить себя выше Бога, стать Человекобогом. Что мешает самоубийце? Кириллов отвечает: боль.

«Жизнь есть боль, жизнь есть страх, и человек несчастен. Теперь все боль и страх. Теперь человек жизнь любит, потому что боль и страх любит. И так сделали. Жизнь дается теперь за боль и страх, и тут весь обман. Теперь человек еще не тот человек. Будет новый человек, счастливый и гордый. Кому будет все равно, жить или не жить, тот будет новый человек. Кто победит боль и страх, тот сам бог будет. А тот бог не будет.

– Стало быть, тот бог есть же, по-вашему?

– Его нет, но он есть. В камне боли нет, но в страхе от камня есть боль. Бог есть боль страха смерти. Кто победит боль и страх, тот сам станет бог. Тогда новая жизнь, тогда новый человек, все новое…

– Если будет все равно, жить или не жить, то все убьют себя, и вот