Рождение двойника. План и время в литературе Ф. Достоевского - Валерий Александрович Подорога

Тихон говорит Ставрогину в известной сцене признания: «Но более великого и более страшного преступления, как поступок ваш с отроковицей, разумеется, нет и не может быть»[135]. Ставрогин спокоен. Признаться – это еще не раскаяться. Характер этих нескончаемых признаний всех нераскаявшихся, «упорствующих в грехе», понятен. Известный образец: исповедь Руссо (признание без раскаяния в содеянном, напротив, эстетизация порока или порочных наклонностей, любование ими). Признаваться – это искать поддержки в искуплении вины со стороны третьего, тем самым ослаблять собственную вину, перелагать на другого ответственность за свершение преступления. Признание – не то, что изменяет личность, это рутина повседневности. Все признаются и признаются во всем, избегая какого-либо признания, требующего ответственности. В чем признаваться, когда признание – принятый стиль жизни, способ общения?[136]. Признаваться, но не в малом грехе, а в «ужасном», «отвратительном» преступлении, на грани половой психопатии, – изнасилование несовершеннолетней (ее самоубийство). Признаться в особой извращенности, находящейся за чертой приемлемого обществом человеческого поведения…

Непреодолимость вины резонирует в заявляемом своеволии. Почти каждый персонаж Достоевского (активные мужские типы) или совершает, или готов совершить преступление. Какой смысл был бы в существовании Раскольникова, если бы за ним не числилось двойное убийство, или Свидригайлова, явно страдающего от садистических, суицидальных и прочих наклонностей, или, например, как обойтись без Смердякова, если этот «выродок» – свидетель давнего ужасного преступления.

Ресентиментный человек в романах Достоевского – не человек признания, но своеволия. Признание, как знак постоянства смысла жизни, имеет нравственно оправданное завершение в покаянии. Исповедальный катарсис: признаваться в «грехах» – это, по сути дела, праведно жить. Признание длится, пока признаются. Против своей воли нельзя признаться, ибо признание должно быть добровольным, именно тогда оно дает спасение и очищение от вины. Вся техника признания, которая так тщательно разрабатывалась в литературе Достоевского, направлена на выявление в человеке того, что он есть, но сам он не знает этого «есть», полагая его себе чуждым. Мы знаем свою вину, но у нас нет потребности раскаяния в ней, мы не хотим отречься от нее, ибо она составляет, быть может, единственное, что позволяет нам быть самими собой, и говорить, говорить, говорить… Вина – ядро первичного нарциссистского невроза. Быть виновным – не в этом ли, в сущности, самое ближайшее к нам начало нравственного чувства? Если же мы вернемся к признанию как истине, то это такое признание, которого от нас требует Другой; его ждут, вырывают, из-за него пытают и убивают: «Ты должен признаться, признаться против своей воли и вопреки заявляемому своеволию, вопреки тайне, которую ты скрываешь от других, ты должен обнаружить свое желание, открыть его Другому». Признаться, но в чем? В преступлении – преступил черту, так признайся! Но если я не преступал и я ни в чем не виновен? Доказательство вины не требуется, раз вина производит необходимые условия для выработки в человеке способности обращаться к себе.

Преступление – литературная форма нелитературного объекта, вечной вины. Яркий пример: исповедь Николая Ставрогина[137]. Как добиться признания от типичного «красного жучка»? Как вызвать в нем потребность в подобном деянии, да и возможно ли оно? Кто или что может заставить его сделать признание? Признаться, но в чем? Да не в чем: признание существует независимо от конкретной вины, ибо его механизм относится прежде всего к идее виновности (не вины), а не к конкретному проступку или вине. Признание в преступлении – еще не покаяние. Как известно, исповедь – это признание, необходимо включающее покаяние. Тот, другой, к которому как будто обращено признание, должен судить тебя ради тебя самого, чтобы ты сам стал себе тождествен, ибо твоя вина, твой «великий грех» делает тебя своим собственным двойником, вина раздваивает. Ставрогин пишет свою исповедь, и пишет на языке канцелярском, преувеличенно нейтральном; он признается не в том, что он виновен, а в том, что он совершил преступление[138]. Первому читателю ставрогинской исповеди, старцу Тихону, представляется необходимым поправить кое-что в стиле документа. И его замечания раскрывают неподлинность сделанного признания. Вот что переводит исповедальный выбор идеального преступника из ложной этической области в эстетскую литературу, близкую сочинениям маркиза де Сада и Руссо. Личность Ставрогина эксцентрична, некий разлад между рациональной волей и целеустремленностью, хладнокровием и эмоциональной сферой, всякое примиряющее взаимодействие между ними исключено. В тератологиях эпохи Просвещения такое идеальное соположение в одном образце человеческого и животного называли монстром {уродом).

(4) Метафора чумы. Насилие в примерах. У Достоевского люжно выделить ряд систематических нарушений индивидуальных границ тела, провоцирумых двумя предельными, сливающимися аффектами: наслаждением и болью. Инстанция страха смерти здесь редуцирована, затенена, скрыта от воображения. Нет ни прикосновений, ни соприкосновений, есть только садомазохистская цепочка вторжений и «захватов». Приведем одну из цепочек:

«Я покраснел и в смущении осматривался кругом, приискивая, куда бы уйти; но она уже предупредила меня, как-то успев поймать мою руку, именно для того, чтоб я не ушел, и, притянув ее себе, вдруг, совсем неожиданно, к величайшему моему удивлению, пребольно сжала ее в своих шаловливых, горячих пальчиках и начала ломать мои пальцы, но так больно, что я напрягал все усилия, чтоб не закричать,у и при этом делал пресмешные гримасы. Кроме того, я был в ужаснейшем удивлении, недоумении, ужасе даже, узнав, что есть такие смешные и злые дамы, которые говорят с мальчиками про такие пустяки да еще больно так щиплются, бог знает за что и при всех. Вероятно, мое несчастное лицо отражало все мои недоумения, потому что шалунья хохотала мне в глаза как безумная, а между тем все сильнее и сильнее щипала и ломала мои бедные пальцы.>Л «– Катя, Катя! Боже мой, какая ты хорошенькая!

– Не правда ли? Ну, теперь что хочешь со мной, то и делай!

Тирань меня, щипли меня! Пожалуйста, ущипни меняI Голубчик мой, ущипни!

– Шалунья!

– Ну, еще что?

– Дурочка…

– А еще?

– А еще поцелуй меня.

И мы целовались, плакали, хохотали; у нас губы распухли от поцелуев.

– Неточка! во-первых, ты всегда будешь ко мне спать приходить. Ты целоваться любишь? И целоваться будем.

(…)

Катя выдумала, что мы будем так жить: она мне будет один день приказывать, а я все исполнять, а другой день наоборот – я приказывать, а она беспрекословно слушаться; а там кто-нибудь нарочно не послушается, так мы сначала нарочно поссоримся, так, для виду, а потому как-нибудь поскорее помиримся. Одним словом, нас ожидало бесконечное счастье.

(…)

– Злая, злая ты этакая! Для чего ты мне раньше всего не сказала? Я бы тебя так любила, так любила!