Рождение двойника. План и время в литературе Ф. Достоевского - Валерий Александрович Подорога

признать, что одни преступления более мотивированы, чем другие (например, убийства, совершенные Раскольниковым, в отличие от самоубийства Кириллова); однако есть и такие, которые не могут быть хоть как-то объяснены (самоубийства Свидригайлова, Ставрогина, да и Смердякова)[124]. В сущности, все герои-преступники Достоевского – это первопреступники, и поэтому их преступления не могут быть осмыслены в границах морального чувства. Принять же их можно с точки зрения повествовательной необходимости, характерной для природы литературной игры («детективный жанр»), а также использованы в качестве символов изначального насилия.

(1) Хищный тип. Символы «пылающей плоти» в литературе Достоевского – не только мышь или крыса, но и тарантул, паук, красный жучок[125]. Речь идет о так называемом хищном типе, человеке-хищнике, о Звере в человеке:

<Думать о хищном типе. Как можно более сознания во зле. Знаю, что зло, и раскаиваюсь, но делаю рядом с великими порывами. Можно так: две деятельности в одно и то же время; в одной (с одними людьми) деятельности он великий праведник, от всего сердца, возвышается духом и радуется своей деятельности в бесконечном умилении. В другой деятельности – страшный преступник, лгун и развратник (с другими людьми)».

(…)

Хищный тип (1875). Страстность и огромная широкость. Самая подлая грубость с самым утонченным великодушием. И между тем, тем и сила этот характер, что эту бесконечную широкость преудобно выносит, так что ищет, наконец, груза и не находит. И обаятелен, и отвратителен (красный жучок, Ставрогин)»[126].

И в другом месте:

«Необъятная сила непосредственная ищущая покою, волнующаяся до страдания и с радостью бросающаяся – во время исканий и странствий – в чудовищные уклонения и эксперименты, до тех пор, пока не остановится на такой сильной идее, которая вполне пропорциональна их непосредственной животной силе, – идее, которая до того сильна, что может, наконец, организовать эту силу и успокоить ее до елейной тишины»[127].

Вереница персонажей, следующих друг за другом, словно связанные единой цепью извращенной страсти и преступлений: Ставрогин, Свидригайлов, Карамазов-старший, Дмитрий и Иван Карамазовы, Раскольников, Рогожин, Версилов. В центре повествования – почти всегда двуполярный, эксцентричный персонаж, именно он создает вокруг себя психомиметическое напряжение, магнетизм, дает направление силовым линиям, по которым движется энергия повествования. Сам же он мало похож на героя романа, скорее это некая конструкция, держащая на себе и других персонажей, производных от первоначальной биполярности. Мережковский формулирует это в терминах плоти/ духа «Да; тут есть какая-то незапамятно-древняя, все еще до конца недодуманная, постоянно возвращающаяся, неодолимая религиозная дума человечества не только о бесплотной святости, но и о святой пяоти, о переходе человеческого в божеское не только через духовное, но и через животное – незапамятно древняя и, вместе с тем, самая юная, новая, пророческая дума, полная великого страха и великого чаяния, как будто человек, вспоминая о «зверском» в собственной природе, т. е. о незаконченном, движущемся, превращаемом (ибо ведь животное и есть по преимуществу живое, не замершее, не остановившееся, легко и естественно преобразующееся, переливающееся из одной телесной формы в другую, как утверждает и современная наука о животном метаморфозе), вместе с тем предчувствует, что он человек – не последняя достигнутая цель, не последний неподвижный венец природы, а только путь, только переход, только временно через бездну, переброшенный мост от дочеловеческого к сверхчеловеческому, от Зверя к Богу»[128]. Вот этот разрыв толкуется и как отторжение духа от пяоти «… в христианстве глубочайшее созерцание двух равных бездн, Духа и Плоти, не длительная остановка, а мгновенное колебание, как на острие иглы: равновесие тотчас нарушается, колеблющийся падает в одну сторону, именно в утверждение духа, как начала святости, и плоти, как начала греха» [129]. Падение и взлет плоти (и духа) – характерный механизм по распределению качеств опыта в литературе Достоевского. Мережковский привлекает наше внимание к некому обобщенному видению литературы Достоевского, ее основному ритму, или смене отношений плоть/дух, качества —/+/+/—, хотя и не оговаривает с достаточной точностью литературный контекст.

Но что такое плоть, а что такое дух?

Аскетическое, или аскеза, – это и есть та практика, которая постепенно становится почти единственной в совершенствовании качеств христианского человека, идеального, причем аскеза – не быстрая победа, а мучительный труд над умерщвлением тела, постоянным и упорным. Возвращение к невинному состоянию и есть жесточайший опыт, ничем не прикрытое насилие над собственным телесным образом [130]. Самоубийство Кирилова может (а возможно, и должно) толковаться с точки зрения скопческой идеи, а не просто как ницшеанский выбор или что-то подобное. Человек идеи – что же это значит? Вероятно, что это бесполое существо, или существо, утверждающее себя вне какой-либо практики разделения полов. Его отношение к идее строится на выборе позиции «духа», противостоящего «плоти». Сама же плоть есть избыток лишней энергии – влечения, несвязанного обязательствами перед собственным объектом. Атака на плоть, идущая от силы и могущества духа как воспитательного института, не носит прямого действия; мирская аскетика охватывает физическое тело, подвергает испытаниям, дрессуре, непрестанным упражнениям, – так осуществляется нормализация. А вот тело другое, откликающееся на зов плоти, страсти и есть тот Зверь, «красный жучок», воспаленный желанием преступить любой закон[131].

Для литературы Достоевского симптоматичен отказ от пластически точного описания образа человеческого тела[132]. Но почему нет подобных описаний? Не потому ли, что отсутствует желание, стремящееся к обладанию чувственно данным объектом, он не наделяется автономной эротической ценностью? Желание не поддерживается влечением к обладанию. За бессвязной речью героя «Записок из подполья» проступает некое бормотание плоти, которая заявляет себя парадоксами, гримасами, мучительствами, судорогами и конвульсиями – все той же речью, что захвачена избыточностью подавленного («загнанного в угол») желания; желание интенсифицируется противоположным ему желанием. «Но именно вот в этом холодном, омерзительном полуотчаянии, полувере, в этом сознательном погребении самого себя заживо с горя, в подполье на сорок лет, в этой усиленно созданной и все-таки отчасти сомнительной безвыходности своего положения, во всем этом яде неудовлетворенных желаний, вошедших внутрь, во всей этой лихорадке колебаний, принятых навеки решений и через минуту опять наступающих раскаяний и заключается сок того странного наслаждения, о котором я говорил. Оно до того тонкое, до того иногда не поддающееся сознанью, что чуть-чуть ограниченные люди или даже просто люди с крепкими нервами не поймут в нем ни единой черты»[133]. Два порядка желания, следующих по кругу: одно подавляет другое, тогда, в ответ на подавление, первое желает еще больше, отражая в себе растущую силу сопротивления, – оно желает желание Другого. С голосами, чье желание подавлено, и экспериментирует Достоевский. Ведь