Рождение двойника. План и время в литературе Ф. Достоевского - Валерий Александрович Подорога

в понимании хода повествования. Рассказчик легко подминает под себя любого персонажа, не давая ему даже малой возможности быть неосмотрительным или ускользающим от авторского контроля, т. е не быть самим собой. Вот почему в центре этого вездесущего авторского присутствия мы найдем его двойника (героя повествования), того, кто убежден, что обладает извечным правом на собственное тело, на все женское, на детей и слуг, на землю, свое дело, на свободу мысли и поступка.

Во-вторых, Толстой, пытаясь подробным описанием выявить наиболее тонкие элементы человеческой пластики, физиогномики, заставляет язык служить реальному. Историческое правдоподобие – как высшая ценность эпического повествования (и это уже ошибка Мережковского-философа, который находился под обаянием старой метафизики сущности-явления). Но у Толстого, этого, казалось, пантеиста, безбожника и язычника, нет плоти, а только психологически выверенные типы – правдоподобие образов трехмерных физических тел, которые язык стремится описать в их физически достоверной чувственности. Избыток реализма в изображении чувственных реакций замедляет повествование. Плоть лишь названа, но миметически не освоена[106]. Достоевский, конечно, видит, но его взгляд не толстовский, не пристальный, исследующий взгляд, а как мы уже говорили, подслеповатый, если не слепой[107]. Телесное в литературе Толстого конкретно, видимо в ясных движениях и жестах каждого персонажа (знаки интереса, внимания, движения или сексуальности). В то время как для Достоевского-эротика плоть всегда больше одного тела, или их должно быть по крайней мере два, причем настолько активно взаимодействующих, что и без нее они не существуют как образы. За языком, описывающим реальное, нет еще, собственно, ни тела, ни души, одна иллюзия, что перед нами действительно человеческая плоть, до которой можно дотронуться. И другое дело – толстовские желающие тела: они – собственники своих желаний, каждое из них желает и довольствуется желанием, их желания четко распределены, их не перепутать. Доминируют психологически упорядоченные отношения, а не желание, представляемое в своей непредсказуемой фатальности, трансгрессии, как у Достоевского.

Правда, многие из персонажей Толстого страдают от чрезмерности желания, что неприемлемо, ибо вносит в мир беспорядок… Если все-таки это случилось, то зло это не может не остаться безнаказанным… Толстой – строгий судья, и кара его неотвратима (знаменитые жертвы толстовского осуждения: Катюша Маслова и Анна Каренина)[108]. Собственно, у Достоевского нет никакого наказания, оно объявлено, но тут же, по-гегелевски, снято, поскольку нет причин для его осуществления в виде закона. Раскольников если и признает себя виновным, то во все том же высокомерно высшем смысле, он не знает себя как убийцу, а ведь на нем кровь невинных жертв. Я уж не говорю о Свидригайлове и Ставрогине, которые сами себя наказывают… но наказывают ли? Просто автору с ними больше нечего делать, слишком они инфернальны и не способны принять ответственность за собственную вину, вступить на путь к подлинному раскаянию. Другими словами, такие преступления, которые совершаются некоторыми героями Достоевского, не могут быть искуплены никаким раскаянием. Это такие преступления, для которых нет и наказания… Достоевскому трудно изображать любовное чувство без конвульсивно напряженного, судорожного, взрывного перепада страстей. Собственно, плотское рассматривается им как свидетельство ищущего выхода влечения, находящего некоторое удовлетворение только в случае явного отклонения от нормы. Повсюду (что, кстати, не раз было замечено современниками) следы того, что в психиатрии означается как эротомания, бред, галлюцинации, сомнамбулизм, амнезия, истерические припадки, всплески садомазохистических импульсов; именно такие «расстройства чувств» составляют моменты психомиметической волны, проходящей через повествование. Обычное влечение осуждается как перверсия, но желание или движение плоти приняты в качестве нормы.

В отличие от Толстого Достоевский представляет человеческую плоть безличным феноменом: нет отдельного тела, автономного, замкнутого на себя, обладающего четкими телесными границами и «характером», есть только игра сил желания, плоть бьющаяся, подвижная, настоящее сверкание плоти, из нее, как из пены прибоя, является персонаж – таков прием. Можно сказать, что плоть приравнивается к психическому рассеянию, ауре, предтелесному состоянию мира. Напротив, Толстой искусно владеет телесной метонимией, физиогномически точно угадывает в речи персонажа телесную работу, устраняет разрыв между чувством тела и способами его внешнего представления. Тело не лжет, оно всегда говорит правду, и это сказывается в одежде, жесте, привычках, позах, силуэте. Итак, на одной стороне судорожная, перверсивная плоть, что сближает героев Достоевского, не чуждая садомазохистических мучительств, мелкой и завистливой жестокости; на другой – полные покоя толстовские тела, самодостаточные, здоровые, наделенные отменным сексуальным аппетитом, знающие возраста жизни и даже собственную смерть. В этом смысле Толстой и не являлся эротическим автором, ибо отрицал ценность эротического в изображении поступка. Различие мужского и женского, сближение между ними – это страсть, естественное плотское влечение, оно-то и описывается Толстым со всем тщанием как то, что должно иметь значение любви, но вовсе не обязательно. Эротика Достоевского скорее садомазохистична, не порнографична, как у Толстого.

(3) Жест-на-пороге. В литературе Достоевского не всякий жест значим, т. е. не всякое движение может быть наделено значением. Можно сказать, что только нагруженные жесты, жесты-символы несут основную смысловую нагрузку в повествовании. На спонтанные типы жестов – их можно назвать а-значимыми – Достоевский накладывает запрет. Но это не означает, что они отсутствуют. Другие движения передаются не выделенными пластически позами и жестами, а общей сонорной средой («скрипом», «естественными шумами», «тишиной в полнолуние», «шепотом и треском»). По переписке Достоевского, а также по его повседневному поведению (в рассказах и воспоминаниях его современников) известно, насколько писатель не «владел» собственным телом, жестом, мимикой, как он глубоко переживал неспособность психологически адекватно распоряжаться собой в присутствии других, незнакомых или враждебно настроенных к нему лиц. «Формы, жеста не имею», – сетует он в одном из писем к жене. То же сетование можно найти и в признании главного героя романа «Идиот»: «Я всегда боюсь моим смешным видом скомпрометировать мысль и главную идею. Я не имею жеста. Я имею жест всегда противоположный…»[109] Что это значит – не иметь жеста, формы или иметь жест, но всегда противоположный? Стоит здесь вспомнить свидетельство И.С. Тургенева, который был просто шокирован обилием патологически-больного и безумного в повести Достоевского «Двойник». «Знаете, – как-то заметил он, – что такое обратное общее место? Когда человек влюблен, у него бьется сердце; когда он сердится, он краснеет и т. д. Это все общие места. А у Д. все делается наоборот. Например, человек встретил льва. Что он сделает? Он, естественно, побледнеет и постарается убежать или скрыться. Во всяком простом рассказе, у Жюль Верна, например, так и будет сказано. А Достоевский скажет наоборот: человек покраснел и остался на месте. Это будет общее обратное место. Это дешевое средство прослыть оригинальным писателем»