Рождение двойника. План и время в литературе Ф. Достоевского - Валерий Александрович Подорога

о России, о восстановлении мировой справедливости, о защите униженных и оскорбленных и о воплощении мечты своей. Он верил и ждал, чтобы рассвело. И вот перед героем его, перед ему подобными действительно рассвело, на повороте темной лестницы, в глубине каменных ворот самое страшное лицо, воплощение хаоса и небытия: лицо Парфена Рогожина. Это был миг ослепительного счастия. И в тот же миг все исчезло, крутясь как смерч. Пришла падучая…

Таков был результат воплощения прежде времени: воплотилось небытие. Вот почему в великой триаде хитрые и мудрые колдуны ведут под руки слепца; Лермонтов и Гоголь ведали приближение этого смерча, этой падучей, но они восходили на вершины или спускались в преисподнюю, качая только двойников своих в сфере падучей; двойники крутились и, разлетаясь прахом, опять возникали в другом месте, когда смерч проносился, опустошая окрестность. А колдуны смотрели с вещей улыбкой на кружение мглы, на вертящийся мир, где были воплощены не они сами, а только их двойники.

А. Блок. Безвременье[98].

1. Noli me tangere. Тема плоти-I

В литературе Достоевского с какой-то навязчивой силой проводится запрет на касание. Свидетельством тому – едва заметное присутствие в его прозе гаптической формы чувственности, – одной из важнейших в романной технике «реалистического» изображения. Гаптическое – «воображаемый физический контакт» с теми частями пространства и объектами, которые были уже заранее «затронуты», т. е. мы можем их чувствовать потому, что расположили вокруг себя или они «расположились» благодаря множеству прошлых, вспоминаемых и неосознаваемых телесных следов[99]. Как если бы каждая ближайшая к нам вещь смогла вобрать в себя тысячи повседневных касаний, стать естественным продолжением нашего тела. Зрение невозможно без гаптической функции, без опоры на внутренний образ мира. Мы не приближаем к себе того, чего прежде не коснулась наша рука. Гаптическое разновидность пространственного чувства, с помощью которого наделяется смыслом самое ближайшее. Может быть, мы видим и слышим потому, что нас коснулось то, что мы только что сами тронули… Гаптическая функция в восприятии – это способ, каким наше тело вписывает себя в мир, не изменяя ни себя, ни мира.

(1) Испредметность. Слепота Достоевского кажется врожденной, не ослеплением, которым страдает существо сумеречное, ночное, плохо видящее на свету дня. Мы способны видеть благодаря тому, что сами видимы, а для этого необходима полная освещенность. Быть видимым («быть в глазах Другого») и знать это – вот норма реалистического изображения. Внешнее подражание особенно активно в классическом европейском романе середины XIX столетия. Литература Достоевского подобным правилам следует чисто формально и неполно. Нехватка чувственности ей предопределена (и сам автор прекрасно знает об этом). Слепота или, лучше, подслеповатость – это неспособность увидеть происходящее со стороны, т. е. взглядом Другого, отчужденно, не вовлекаясь в событийный поток. Отсюда как результат – неспособность удержать дистанцию. Раз ты не способен коснуться или боишься касания, то касаются тебя. Автор-рассказчик Достоевского походит на слепорожденного, он не видит или, точнее, часто не может видеть. Главное для него не столько касаться или ощупывать, но вслушиваться, иметь обостренную чувствительность к слуховым событиям (шумам, тонам, звучаниям и звукам, гармониям и голосам и т. п.).

А. Ремизов оставил нам замечательное понятие – испредметность: «Задумав рисовать на обоях прямо на стене в столовой – обои желтоватые с выцветшими и золотыми фигурками – я неожиданно для себя обнаружил, что, когда, намусолив палец, я стал пальцем водить по обоям, из пятна показался рисунок: этот рисунок как бы сам выходил из обоев. Мое „испредметное“, значит, подумал я, не только в предметах-вещах и в живых лицах, а также и в самом материале – в бумаге, и для вызова к жизни не требуется никакого внимания – всматривайся, глаз совсем ни при чем, а надо только как-то коснуться. Тайна материала и магия живого прикосновения…»[100] Каждый предмет обладает своей испредметностью, можно сказать, телесно-кожной избыточностью. Когда полуслепой рисовальщик, каким был Ремизов, начинает извлекать образы предмета, то он извлекает их не рисовальным приемом – нанесением линий предмета на бумагу, – а пальцами, втиранием собственного телесно-кожного чувства в колеблющийся на бумаге, неустойчивый образ. Ведь видит он не как зрячий, а как слепые – собственной кожей[101]. Втирание, которое обнаруживает рисунок: сначала прояляется что-то похожее на акварельное пятно, изображение расплывается, проявляя первые контуры и потом только переплетение линий. В касаниях опознается кожа предмета, не фактурность, сопротивляющаяся касанию, а текстура, которая ждет, чтобы коснулись ее, оставили отпечаток, след, знак, чтобы в предмете открылось то, что на нем было запечатлено благодаря кожной чувствительности, – ради того, чтобы он ожил. Достаточно, подобно Ремизову, провести такой опыт самим, чтобы заметить, как наше рисующее тело проникает в предмет, придавая ему испредметные свойства. Предмет начинает быть испредметным, как только мы вовлекаем его в те линии бега линий рисунка, куда устремляемся сами, где хотим быть… Раз коснуться… и предмет начинает движение, начинает говорить, его «речь» – активация оставленных ранее следов. Касанием обнаруживается испредметное начало любого предмета, так он становится вещью. Пространство комнаты (или кабинета), в котором мы проводим значительную часть жизни, а это ближайшее пространство, переполнено тактильными событиями (и меньше зрительными); все предметы переведены в ранг вещей. Вещь имеет в себе что-то личное, предмет безличен. Доминирующую витальную функцию исполняют пре дистальные ощущения (обоняние, осязание, вкус). Повсюду активна поверхность контакта. Моя комната – продолжение моего телесного мира и от него неотделима, я всегда в центре, а комнатная предметность, включая мое собственное тело, вокруг (легко меняю позиции взгляда: то «перед», то «над» или «сбоку»). Вещь, или предмет ближайший, наделенный особыми значениями бытия (если вспомнить Р.-М. Рильке), часть повседневной магии[102]. Граница между позицией «я» и предметами вокруг является хрупкой, почти неуловимой, прозрачной; предметы через свое испредметное включены в наши переживания. Ближайшее – и здесь мы «живем» – является испредметным; дальнее, которого мы пытаемся достигнуть, абстрактно и беспредметно. И подобно кромке бытия, испредметное соприкасает внутренние измерения существования с внешними. Человеческие жесты оберегательно-охранительны, они указывают на границы между индивидуальными телами, подчеркивают их непроницаемость. Все разом изменяется, как только они исчезают, а вместе с ними история жизни персонажа, привычки, особенности быта, походка, жесты, улыбка или знакомый прищур глаз. Телесный контур отдельного персонажа становится лабильным, он предполагается, но, фактически, отсутствует.

Кожа, кожная поверхность – вот самое ближайшее к границам мира, последний рубеж, который мы пытаемся сохранить во что бы то ни стало[103]. Можно говорить о коже-поверхности как физической границе, которая отделяет внешнее