Рождение двойника. План и время в литературе Ф. Достоевского - Валерий Александрович Подорога

class="a">[110]. В данном случае нас не интересует подоплека этого не совсем справедливого выпада, но Тургенев ухватывает очень важный момент: обратность жеста. Этот обратный жест, которым защищается кн. Мышкин от ножа Рогожина в известной сцене из романа «Идиот», не является спонтанным и естественным выражением положения тела героя по отношению к смертельной угрозе. Даже если мы предполагаем, что кн. Мышкин – это особое существо, «чужеземец», что его жест и должен быть обратным, отстраненным, тем не менее он не принадлежит самому персонажу. Этот жест не вводит читателя в романную реальность, напротив, исключает, утверждая существование областей священного внутри обыденно текущего времени. Можно указать здесь на появление особой жестики, повторяющей евангельский канон: noli me tangere. Это жест-символ. Жест кн. Мышкина, обращенный навстречу занесенному ножу Рогожина, строится не как физическая защита, а как жест «всматривания-в-глаза» братоубийцы. Идолатрия рогожинского взора мгновенна, но кн. Мышкин, агиографический герой наделен проникновенным «невинным» взором, очищенным от всяких примесей желания, – детским удивлением. Своим жестом он не защищает себя, но предупреждает преступление, тем самым спасает «душу убийцы». Рука с ножем Рогожина оказывается на переходе, преступает черту, отделяющую пространственно фиксированные области божественного и природного. В этом жесте, вполне естественном и непроизвольном, нет ни сомнения, ни будущего раскаяния. Смертоносное движение руки («братоубийцы») получает символическую нагрузку в противоположном ему жесте кн. Мышкина; последний является его кинетическим эквивалентом, но отраженным в другой реальности и поэтому обратным. Полное умиротворение сил отрицания, темных сил Земли («мать сыра земля»), не знающих святости евангелического Закона. Как будто рогожинский жест, преступающий Закон, и необходим для того, чтобы привести в движение евангельскую фигуру сверхзначимого опыта. Кн. Мышкин – зеркало святости, чистый свет, освещающий всех, кто попадает в сферу его действия.

Вот пример жеста символического, который повторяется во всех буквально сценах, чреватых применением насилия:

«И до того эта несчастная Лизавета была проста, забита и напугана раз навсегда, что даже руки не подняла защитить себе лицо, хотя это был самый необходимо-естественный жест в эту минуту, потому что топор был прямо поднят над ее лицом. Она только чуть-чуть приподняла свою свободную левую руку, далеко не до лица, и медленно протянула ее к нему вперед, как бы отстраняя его»[111].

«И как только он сказал это, опять одно прежнее, знакомое ощущение оледенило вдруг его душу: он смотрел на нее и вдруг, в ее лице, как бы увидел лицо Лизаветы. Он ярко запомнил выражение лица Лизаветы, когда он приближался к ней тогда с топором, а она отходила от него к стене, выставив вперед руку, с совершенно детским испугом в лице, точь-точь как маленькие дети, когда они вдруг начинают чего-нибудь пугаться, смотрят неподвижно и беспокойно на пугающий их предмет, отстраняются назад и, протягивая вперед ручку, готовятся заплакать. Почти то же самое случилось теперь и с Соней: так же бессильно, с тем же испугом, смотрела она на него несколько времени и вдруг, выставив вперед левую руку, слегка, чуть-чуть, уперлась ему пальцами в грудь и медленно стала подыматься с кровати, все более и более от него отстраняясь, и все неподвижнее становился ее взгляд на него. Ужас ее вдруг сообщился и ему; точно такой же испуг показался и в его лице, точно так же и он стал смотреть на нее, и почти даже с тою же детскоюулыбкой»[112]. (Везде разрядка моя. – В. П.)

Каждый персонаж разрешается в напряженности жеста, который принадлежит ему как его особость, как имя и как единственная форма возможного бытия. Жест Настасьи Филипповны («Идиот»), жест Сони Мармеладовой («Преступление и наказание»), жест Лизы-Хромоножки («Бесы»). Жест – концентрированное выражение поведенческой мотивации персонажа, он сопровождает поступок. Конечно, не следует забывать, что Достоевский часто пытается использовать образы миметической реактивности: жестикуляция, мимика, микропозы, – но все-таки они относятся к телесным вибрациям, обозначающим готовность персонажа совершить действие или участвовать в нем, но не само действие[113]. И среди жестов есть и такие, которые могут быть определены как антижесты, таковыми, по сути дела, могут быть признаны все жесты, указывающие или передающие напрямую насильственное действие. Вот далеко не полный список «происшествий» в литературе Достоевского:

Н.Ф. бросает в огонь деньги,

Ганя в обмороке.

Зосима падает на колени перед Дмитрием Карамазовым.

Раскольников падает на колени перед Соней.

Ставрогин «проводит за нос» и кусает за ухо Гаганова, прежнего губернатора.

Шатов бьет кулаком в лицо Ставрогина.

Беззащитный жест: Лиза-Хромоножка всматривается в лицо Ставрогина.

Свидригайлов убивает себя.

Ставрогин бьет каторжника.

Ставрогин вешается.

Кириллов стреляется.

Смердяков вешается.

«Наши» убивают Шатова.

Зарезана Лиза-Хромоножка.

Крафт стреляется.

Матреша вешается.

Вельчанинов избивает господина с крепом на шляпе.

Дуэли

Реквизиты убийства и самоубийства: револьвер, петля, нож, бритва…

Лизавета, Соня, Кроткая – весь список женщин-жертв.

Взаимодействие в литературе Достоевского между персонажами отличается гиперреактивностью; движение убыстряется, действия множаться, поступки остаются непредсказуемы. Естественно, что общее движение является индикатором упразднения индивидуальных границ тел. Индивидуальное, лишенное границ, не препятствует выражению главной идеи[114]. Истязание чужого тела или отдание собственного в полное владение другому – оказывается основой для возбуждения запретных («перверсивных») сексуальных чувств: покушения на жизнь (убийство, «самоубийство», «отцеубийство», «детоубийство»); оскорбления действием («хватать за нос», «давать пощечину», «трепать за щеку», «щипаться-целоваться» и пр.); испытания и пытки (психологическая, физическая, моральная); телесные наказания (сечение животных, детей, женщин, преступников и крепостных); но не столько как наказание, а скорее как эротическая игра, сексуальная окрашенность насилия, что присутствует буквально во всех сценах. Антижест и должен понимается как жест насилия: действие одного персонажа подавляет возможное ответное действие другого.

И все же вопрос остается: можно ли действительно считать жестокость отличительным признаком литературы Достоевского? И чем, в таком случае, демонстрация жестокости отличается от садистического повторения?

2. Насилие и воображаемое. Тема плоти-II

Литература Достоевского – одно из наиболее выразительных свидетельств опыта подавленного, «оттесненного» и одинокого тела в общей картине тогдашних крепостных и пенитенциарных практик насилия[115]. Насилие казалось ему могущественным и отвратительным посредником между произволом имперской власти и послушанием в пореформенной имперской России. Как если бы можно было составить общую, карательную карту отечественной литературы: для одной, придворно-дворянской, «барской», и для другой – разночинной, литературы по происхождению «холопской» (рожденной воображением и рессентиментной памятью бывших крепостных); одна поротая, а другая – нет. Вот откуда разрыв между литературами, который ничем не восполнить, хотя бы потому, что их разъединяют начальные образы тела: одно достаточное и полное, завершенное в своей физической и феноменальной проекции, – тело незатронутое