Рождение двойника. План и время в литературе Ф. Достоевского - Валерий Александрович Подорога

общественной и экономической жизни, которые он не признавал. Примеры: сжигание денег. Покупается красота. Совершенно нелепая абсурдная ситуация: кн. Мышкин становится баснословно богатым, но это ничего не меняет в его поведении, более того, его безумие подступает, и автор не дает ему никакого шанса выжить. Персонажи Достоевского живут независимо от богатства, которым бывают наделены в избытке или, напротив, полностью лишены. Убийство старухи процентщицы, убийство Карамазова-старшего – всюду как будто присутствует один из криминальных мотивов: деньги. Часто убийства оказываются опять-таки совершенно нелепыми и ненужными, убийство как символ недостаточно мотивированного преступного действия. Убийство не из-за «денег» или «богатства», а по иным причинам, которые трудно или даже невозможно установить…

4. План общий и планы. Составление

На составление плана оказывают непрерывное давление Другие, дополнительные планы, чьи следы хорошо видимы в черновых рукописях Достоевского. Если план произведенческий можно назвать планом по основанию, то дополнительные – планами по случаю. Это планы темпоральные, но время в них не интерпретируется предсказуемым образом (линейно или иерархически)[95].

(1) План первый, эпилептический, образуется в результате подсчета и частичного описания состояний после припадка; на самом деле это и не план, а график', время здесь движется бросками от припадка к припадку, время аритмическое и взрывное; насколько глубоко и как оно переживается Достоевским – еще вопрос. Тем не менее запись припадков делается для того, чтобы установить хоть какую-то временную закономерность в их циркулярной аритмии. Время здесь накапливается, стягивается вокруг некоего центра ожидания как время близкой катастрофы. Ритмическая кривая постепенно стягивает все моменты повествования в воронку ожидания, накапливает ее энергию, с последующим взрывом и кратким забвением.

(2) План второй – это план сновидный, со своей предсказательной функцией, соотносимый с планом эпилептическим: та же неосознаваемость происходящего, непостижимость образов и их случайность, то же калейдоскопическое расположение картинок, указывающее на то, что произошло или вот-вот произойдет. Отношение между планом сновидным и планом эпилептическим представляется фундаментальным для понимания в целом процесса планирования произведения у Достоевского. Ведь очевидно, что план эпилептический – это план антипамяти; послеприпадочный спазм жуткого страха – следствие того, что страдающий не может себя вспомнить. Заметим, что эпилептический припадок подавляет не общую функцию памяти, а припоминание, только оно, кстати, обеспечивает единство самосознания и преемственность прошлых психических состояний. Припоминание сходно с погружением в сновидный транс. План сновидный, чаще план-картина, не график, и не ориентационный или оперативный план. Сон-кошмар, сон-греза, «сон вещий» – все это разновидности картин (которые рассказчик описывает с мельчайшими подробностями). План, которым не руководствуются, а припоминают, раскрывает глубинный смысл бытия с точки зрения небытия. Сон больше, чем наша способность его припоминать, в нем совершается столько странных действий и событий, что человеческий разум отказывается признать за ними хоть какой-нибудь смысл. Не так у Достоевского: во сне человеческий разум становится свободным. Сон – шифр реального, его еще надо разгадать. Для этого и нужен свободный разум.

В сущности, два этих плана находятся в оппозиции. Сновидение лечит и, насколько возможно, предсказывает и объясняет, наделяет все смыслом (в том числе и Реальность). В то время как эпилептический удар разрушает, заставляет пережить органическую катастрофу потери памяти, атакует время, обезличивает, устанавливает время страха. Эпилептический план планирует время ожидания (и страха).

(3) План третий, долговой; как не заметить его присутствие, когда его расчетами и выкладками полны письма и черновики Достоевского. От будущего к настоящему, где прошлое всегда просрочено, нарушение договора, откладывание его, задержка и т. п., словно есть некий перескок от будущего сразу же к прошлому, минуя настоящее (выплата долга, завершение работы в срок)[96]. Время взаймы, ради отсрочки, время, которое не вернуть.

(4) Следующий план, план игры, собственно, это время, переживаемое игроком на рулетке, почти совпадает с общей техникой планирования и все же является несколько иным. Игра может иметь стратегию, тактические средства и план («план на игру»), и поскольку она их имеет, постольку все планируемое подчиняется целям достижения выигрыша, – правда, выиграть невозможно… Или выигрывают не потому, что «точно» рассчитывают, а потому, что «везет» или «не везет»… Принцип планирования, который так или иначе связан с расчетом якобы последнего «выигрышного варианта», всегда под угрозой со стороны случайного (движение шарика на диске рулетки). Конечно, расчет – важный момент в игре, так как с его помощью создается иллюзия достижения желаемого результата, но это не определяющий момент игры. Игра – это ставка, ставка – это риск, риск – это отношение, переходящее в область удовольствия от игры как выпадения счастливого/несчастливого числа судьбы.

(5) И, наконец, план общий, произведенческий, включающий в себя все предшествующие планы в той мере, в какой они могут совпадать по своим временным характеристикам, насколько они соответствуют основной идее Произведения. Захват времени настоящего (реконструкция «мгновения»). Однако зачем называть эти биографические измерения («биографемы») жизни планами? Ведь они вовсе не планы. Скорее это психический материал литературы: аффективные состояния, частью болезненные, частью возвышенные, частью навязчивые как страсть. Все это верно, но и не совсем. Мы-то как раз и говорим об участии в произведенческом плане особых состояний, которым Достоевский как личность и автор придавал исключительную ценность. Планирование в немалой степени являлось для него ответом, своеобразной реакцией на первоначальный аффект, поляризующий силовые линии жизненного опыта настолько, что сама жизнь оказывалась под угрозой. Естественно, что составление плана в каждом случае планирования будет защитой (миметической) против непредсказуемых изменений, вносящихся в жизнь аффективными состояниями. Если мы говорим о плане, то предполагаем расчет его будущих следствий. А если предположить, что этот расчет находится не вне, а внутри самого аффективного состояния? Другими словами, все процедуры и приемы по составлению плана произведения определяются изначальным аффектом, который не поддается устранению или смягчению, ему можно только следовать…

В планировании возможны две позиции: одни планы управляют жизнью, другие строятся сами, непроизвольно, т. е. не по модели тех «управляющих» планов, что ставит, как нам кажется, вторые в зависимость от первых. Вспоминая Спинозу можно сказать, что есть natura naturata, природа порождающая., и есть natura naturans, природа порожденная. Собственно, первый план, если его понимать достаточно широко, всегда направлен против времени, и он составляется именно для того, чтобы помочь осуществить как можно более точно и строго замысел, причем вопреки случайности времени. Этот план действительно конструирует и, если угодно, порождает реальность, а не столько ее отражает. Если реальность не соответствует плану, то тем хуже для нее. Однако в случае с литературой Достоевского мы имеем дело с Другим планом, порождаемым', он лишь описывает,