Про папу - Максим Викторович Цхай
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Российская бюрократия сдалась.
Принес папе торт. У нас небольшой, но настоящий праздник. Вот тебе и плохой день… Мы победили, папа.
23 августа 2017 г.
Тема отходов неисчерпаема. Я уже говорил, что у меня вся жизнь как кино? Не верите? А мне после всего произошедшего вчера вечером именно что насрать.
Я настоятельно предупреждаю, что рассказ может крайне негативно повлиять на вас, если вы завтракаете. Уберите вилку, отложите бутерброд. Если вы не успели, могу в утешение только сказать, мне еще хуже, мне теперь с этим жить.
Этот текст отвратителен. Если вы читаете дальше, не вините меня.
Папа все-таки докамлал до ассенизаторской машины, и она обещала приехать на следующий день прямо в шесть утра. Но все случилось накануне вечером.
Я не знаю, кто в этом виноват. Татарин, привезший и установивший нам новый унитаз с блондинкой на крышке и подписью: «Проверено Ириной Скляр». Или папа, который был счастлив от того, что у нас прямо с утра будет пустая емкость для отходов в три куба объемом. Или виноват морковно-мясной салат, который я запретил ему есть… Все-таки грешу на салат.
Салат папе очень понравился, поэтому он его ел, растягивая удовольствие, три дня. А сегодня был четвертый, и, сняв с него крышку, я понял, что кроме моркови в чашке еще кто-то живет. Или жил, да помер.
— Не выбрасывай, я собаке отдам.
Затормошенный последними месяцами своей жизни, я не разглядел в этом подозрительном сообщении и намека угрозы…
За вечер папа сходил в туалет шесть раз. Я делал вид, что не вижу: когда человек пьет, его даже змея не жалит. Папа крался, как вор, так как понимал, что, если я его застигну на месте преступления, на него будет повешено все, включая этот прекрасный салат, который, подумаешь, слегка забродил.
На седьмой раз папа с удивлением и детской радостью закричал из заветной комнаты: «А оно не смывается!» — и топ-топ-топ, бросился бежать куда подальше. Я галопом помчался к месту происшествия и удостоверился, что исчезнувший куда-то папа совершенно прав.
Что делает нормальный человек, когда видит следы жизнедеятельности родного человека в положенном ему месте? Правильно. Я спокойно нажал кнопку.
Первая мысль моя была после того, как я снова приобрел возможность соображать: «Не пацан тот, кто не бывал в параше». Вторая: «Вода действительно несжимаема».
Переполненный бачок просто взорвался. И толстая труба, по которой должны были транспортироваться останки папиной трапезы, будто брандспойт, окатила нашу уютную туалетную комнату на высоту среднего корейского роста.
Я все-таки заметно выше и поэтому отделался малой кровью, труба лишь кокетливо забрызгала мне кончики волос. Чтоб не секлись, наверное. Про ноги и живот я скромно умолчу, главное, в лицо не попало. Почти.
Я издал такой рев, что папа понял: все пропало, и вернулся к месту преступления. Труба же продолжала возмущаться невежеством людей, не знающих, чем может кончиться попытка сжать воду. Ну или почти воду… Похожая на огромного жирного червя, она с тихим клокотанием все изрыгала из себя остатки того, чем ее начинили, будто внутри ее лопнул какой-то мерзкий пузырь.
— Я просто забыл сказать тебе, чтобы ты не смывал…
— Не топчись!!! — прорычал я и…
Мне бы хотелось написать, что, мужественно отплевываясь, я сыпал шутками и ободрял всех тонущих, но это не так. Боюсь, я был слишком строг с моим папой.
Собирая внутренности растерзанного червя, по локоть в его останках, я припомнил бедному отцу всё. И его сапожницкий лексикон, употребляемый к месту и не к месту. И мои истерзанные нервы. И то, как я могу давать автографы людям на своих книжках, когда родной отец у меня ярый гомофоб, судя по тому, как он меня называет.
Я даже не кричал, а просто выл, поминая папину жадность, что на хрена надо было ждать с вызовом бригады, и почему, ну почему папе надо было разбить унитаз именно в этот критический момент, и неужели он не мог подождать еще пять часов со своей диареей. Собачий салат я хотел оставить на десерт…
Папа очень погрустнел и вдруг тихо спросил, зачем он еще живет на белом свете.
Я сразу заткнулся и, заливая все химраствором, продолжал до полуночи драить наш ватерклозет. О себе я не думал, все равно было уже поздно.
Надо было как-то ободрить поникшего отца. Я долго думал. Очень долго. Даже успел все собрать в ведро и помыть начисто.
Я сказал, что вообще-то я сам виноват, что только дурак может, не разобравшись, с ходу нажимать на смыв, зная, что емкость переполнена, и жаль, что тебя не было рядом, ты ведь технарь, подсказал бы. Папа, слава богу, чуть посветлел и сказал:
— Да ладно, с каждым может случиться.
И, выходя уже из по-морскому чистого гальюна, стирая ли-и-ипкий пот со лба и стряхивая уж совсем какую-то мелочь с волос, я улыбнулся и сказал отцу:
— Зато, согласись, в остальном нам везет!
Я давно так долго не мылся в душе. Хотел сказать, что покой мне только снится, но это было бы неправдой. Сейчас уже второй час ночи, а я не спал уже сутки. А в шесть приедет ассенизаторская машина.
Приедет. Она приедет, и я убью всякого, кто скажет, что это не так.
* * *
Папа снова упал, и я его не успел поймать. Все-таки я старею.
Отец упал на спину, когда мы пили чай и смеялись. Он резко встал и не удержал равновесия, хорошо, что я притащил ему крепкий, мягкий стул, он спассировал падение.
Я прыгнул с другой стороны стола, хотел схватить его за руку, но поймал только папин чайный стакан, который просто взорвался у меня в ладони, так я в него вцепился.
Вся кухня в осколках, никто, слава богу, не пострадал, даже я сильно не порезался, пальцы немножко и, когда подбегал к копошащемуся, как младенчик, на полу папе, наступил на один из осколков, но это ерунда.
Зато папа теперь согласился на ходунки. Выбираю. Пускай каждый день дикий стресс — давно не жил настолько полной, настоящей жизнью. Уверен, когда-нибудь буду вспоминать этот период как поток сплошного, трудного счастья. Да и сейчас ощущаю его так.
Ведь я по-настоящему нужен. Я человек-собака. Служебная, сторожевая. Поводырь и ищейка. Спасатель и телохранитель.
Какая это радость и честь — служить не за страх, не за совесть даже, и не из-за бабла, а только ради
