Про папу - Максим Викторович Цхай

— Здравствуйте, тетя Катя! — сказали эти люди. И поклонились ей.

* * *

Вот так, папа писатель. Это реально интересно! Я долго скакал по дому, размахивая тетрадкой. Папа смотрел на меня ясными глазами, которых я не видел лет десять.

На четвертый день я вдруг услышал, как пишущий отец зашмыгал носом.

Подошел к нему. Папа сильно застеснялся:

— Это я от смеха…

— Да ладно, когда писатель пишет и плачет, это очень хорошо.

— Да? А ты тоже плачешь?

— В три ручья! «Чтобы заставить чувствовать других, надо сильно чувствовать самому», — так Паганини сказал.

— Ну, если Паганини… ладно тогда.

Папа написал про детский садик. Как его целовала воспитательница в макушку, если он быстро ложился в кровать. Губы у нее были очень мягкие. Как они, дети послевоенных лет, поднимали руку и спрашивали, можно ли им взять недоеденные кусочки хлеба с другого стола.

Как все хотели попасть на утренниках в артисты, их кормили отдельно и лучше.

Как папин отец, мой дед, вел его ранним утром в детский сад. И как папе хотелось поиграть с яркими зелеными кубиками, но старшие мальчишки их отбирали…

Отец пишет теперь по утрам. Он в мире, где снова молод. У него опять есть папа и мама. И невидимые теплые губы снова целуют его в седую макушку.

* * *

Мыть пожилого человека надо весело и бодро.

Мы с папой натираемся мочалкой с таким настроением, будто мы два гусара и вместе идем в кавалерийскую атаку. Обливаемся водой, как два морских льва, в куче брызг и бодрого пофыркивания.

Вытирается папа сам. Это слишком интимно и ломает все ролевые устои — старший всегда вытирает младшего, а не наоборот.

После помывки папа долго сидит в блаженной прострации, завернувшись в махровый халат. Я вытираю шваброй ванную комнату. Бой окончен, мы победили, можно пить чай и смотреть друг на друга влюбленными глазами.

Чего и вам желаю, с кем бы вы ни мылись.

11 августа 2017 г.

Август. Обожаю этот месяц. Удивительное сочетание названия и процесса длиной в тридцать один день. И тридцать одну ночь. И вечер, конечно, августовский, неспешный вечер.

Август. Будто взболтанный осадок в темном вине медленно оседает на дно. Словно улыбка, переходящая в уголок рта и дрогнувшая там невысказанным словом.

Серпень — блестели ли быстрые серпы в украинском поле или светился в темном небе заката лета только один, зато какой…

Жнивень — по-белорусски время итогов, пожинания того, что взросло.

Тамыз — по-казахски, звучит, будто гладкий, округлый камень в глубокую воду упал, без брызг, словно лег.

Любой увидит красавицу, когда ей двадцать пять. В девятнадцать — красавицы все. А в пятьдесят? Это особенная красота.

Август еще полон сил, но он зрел, и значит, к силе его примешивается уже прохладный покой. Время, когда на листьях деревьев еще греется лето, но в тени их уже легла осень.

Скачущий апрель, смеющийся май, беззаботный июнь и страстный июль.

И наконец — август…

Самое время жить.

14 августа 2017 г.

Овчарка Белка, стоит мне вернуться из магазина, начинает жаловаться на жизнь.

«Ай-ай-ай, девушке так тяжело жить, ай-ай, меня заставляют спать в будке и кормят не пойми чем, добрый юноша, покажи скорее, что у тебя в сумочке…»

— Белка, уйди, я этого не люблю.

— Ай-ай, меня никто не любит.

Ну конечно, это не дело, старая овчарка-девственница, пусть не на цепи, но двор маленький совсем, и на обед всегда одно и то же. Всей радости в жизни — через забор погавкать на придуманных от скуки врагов. Белка явно надеялась, что с моим приездом ее жизнь изменится. Что ее опять начнут запускать в дом и давать возможность валяться где хочешь, трясти шкурой, рассыпая по полу шерстяное и разбрасывая по стенам липкое, и воровать со стола. Я бы вообще, наверное, разрешил. Только пол нужно будет мыть каждый день. На столе ничего не оставлять. И в любой момент в тебя будет кто-то тыкаться холодным и мокрым и говорить «хэ-хэ-хэ». А я этого не люблю. И вообще, немецкая овчарка не мопс. От маленьких комнатных собачек пахнет легким одеколоном, а от овчарок густо прет лесным зверем, мокрыми баранами и жирными волосами. Так что не хрен. Но Белке этого не объяснишь. Поэтому подглядываю в окошко, как она сидит напротив двери и ловит каждый звук, доносящийся из дома.

Наверное, представляет: вот Максим тапки надел, это он чайник ставить пошел, вот ноутбук загудел… Может, он скоро выйдет и даст мне что-нибудь вкусненькое. Или откроет дверь настежь и скажет: «Ну что же вы не заходите, сударыня, сыро сегодня на улице!» И что-то мне сдается — она знает, что я подглядываю и что у меня в душе. Собаки — они как дети, не обманешь.

* * *

У папы появилась идея. Загнать кого-нибудь на чердак.

По его версии, там где-то валяются две старые, но чистые тетрадки, писателю нужен простор, он хочет скрипеть пером под свет свечи, в смятении хватать себя за волосы и рвать исписанные листы.

Но новые листы подшиты в новые тетрадки, а они денег стоят. Рвать по ночам деньги папа не способен.

Однако на чердак в такую жару лезть никто не хочет. Когда я собрался в магазин за новыми тетрадями, папа чуть не оторвал мне руки, есть, точно есть на чердаке аж две тетради, зачем покупать, когда есть, ты тупой совсем?

К тому же папа ухитрился уже неоднократно поругаться и с моей сестрой. На ее причитания я сочувственно покивал головой, пряча под скорбно прикрытыми веками теплое чувство торжества. Это, знаете, забытое переживание, последний раз я его испытывал сорок лет назад, когда перепил бабушкиного компота, по дороге домой терпел, терпел и все-таки, пока уже топил палец в пупке звонка, наделал в штаны. Я сразу припомнил, как это: и очень хочется, и ужасно стыдно, но само действо — редкое блаженство!

Сестра отказалась лезть на душный чердак, сославшись на возможных мышей.

Ко мне обратиться папе долго не позволяла гордость, все-таки я у него плохой сын… Впрочем, не нужно торопиться с выводами. И папа все-таки подошел ко мне и дал задание немедленно брать лестницу и отправляться искать в куче хлама макулатуру. Очки же я ему нахожу, вот и тетрадки найдешь.

Я устроил дядьковщину и передал это задание готовому выполнить любой мой приказ новобранцу — племяннику Артему. Папа