Жена Моцарта (СИ) - Лабрус Елена

Я отстранилась и пристально посмотрела на маму: как-то подозрительно вяленько  она обняла меня в ответ.

— Мам, что случилось? Ты из-за отца, да?

— Да что ему будет, твоему отцу, — отмахнулась она, не желая об этом говорить, возможно, при Антоне. То, что она расстроилась из-за отставки отца, было естественно, я всё понимала, хоть вида она старалась и не показывать. — Переживёт! Главное, Серёженька скоро выйдет и всё у вас образуется.

— Очень на это надеюсь, — кивнула я, не сводя с неё глаз. — Ты что-то ещё недоговариваешь?

— В общем, не зря были те разговоры в музее, — устало опустилась она на стул. — У нас новый директор. И он уже опечатал все архивы. Больше в них без его личного разрешения никому не попасть.

— Как опечатал? — потрясла головой я.

— Что значит без его личного разрешения? — бросил обратно в коробку диафильм, что просматривал на свет, Бринн.

— То и значит, — пожала плечами мама. — Всё, доступ закрыт.

— Вот чёрт! — упала я на стул, когда до меня, наконец, дошло. — Значит, остальные картины мы забрать не сможем?

Она отрицательно покачала головой, с сожалением поджав губы.

— Сука! — имела я в виду, конечно, графа Шувалова, но меня и так поняли. — Ну и ладно, — почти как мама на мой вопрос про отца, бодро отмахнулась я. — В конце концов, у нас есть Ван Эйк. У нас есть этот старый хлам, — стала я возвращать на место диафильмы. — Разберёмся.

Бринн нашёл пакет, чтобы засунуть в него жестяную коробку, и она не привлекала к себе внимание своим раритетным видом.

Это пакет он и вручил мне у двери квартиры. 

Антон остался последним, привёз и пошёл меня проводить.

Диана за весь вечер ни проронила ни слова, кажется, ни разу больше не посмотрела ни на Антона, ни на меня, и уехала с Иваном и Сашкой, хотя к маме мы вчетвером ехали на машине Бринна, она без умолку болтала с Русланом и заранее получила согласие от Антона подвести её вечером до дома, которым в итоге не воспользовалась.

Все поехали отсыпаться и отдыхать по домам.

Наш штаб был торжественно распущен.

Я тоже клятвенно дала обещала никуда не ходить и отдохнуть в выходные.  

— Может, зайдёшь? — оценив понурый вид Бринна, спросила я.

Он молча покачал головой и поднял руку, прощаясь:

— Увидимся!

— Приезжай, если что.

— Если что — обязательно, — улыбнулся он.

И ушёл.

Я закрыла за собой дверь. Прислонилась к ней затылком.

Ну вот и всё.

И первый раз за этот трудный, нервный день улыбнулась, предвкушая, сколько же у меня впереди приятных хлопот. 

Ощущение, что всё вот-вот закончится, накрыло меня с головой только к вечеру субботы. 

Да, пусть не всё, что мы хотели, получилось, но Сергей свободен и скоро выйдет — это было главным.

Это наполняло всё, что я делала, предвкушением и радостным оживлением.

Вызвав службу уборки, рабочих для бассейна и зимнего сада, обеих горничных и Антонину Юрьевну, мы за день перемыли всю квартиру. Конечно, они меня отговаривали участвовать, но мне физически было необходимо занять себя чем-то простым и незамысловатым. Включить в наушниках музыку погромче, натянуть резиновые перчатки по локоть и мыть-мыть-мыть…

Я сбросила перчатки только к вечеру.

И заснула как убитая. Уставшая и счастливая.

С утра в воскресенье после плотного завтрака я отправилась по магазинам: докупить по мелочам разные безделушки в квартиру, заказать новые шторы в спальню, немного обновить гардероб. Или много…

В общем, надеюсь Сергей меня простит, но я вышла из магазина в новой шубке, мягкой, лёгкой, тёплой и «на вырост» в талии, сапогах, приятно обхватывающих ногу до самого бедра, с кучей пакетов, которые сгрузила водителю и отправила домой.

На четыре у меня был назначен приём у гинеколога.

Около пяти я вышла из аптеки, убирая в сумку назначенные им витамины для беременных. Счастливая и вдохновлённая: у нас с малышом всё хорошо.

Около шести, потратив час на заказ двенадцати букетов с доставкой на завтра, я вышла из цветочного салона и зарылась носом в божественно пахнущую композицию из белых шелестящих бессмертников, сизой душистой лаванды, тритикале — засушенных колосков ворсистого злака, щекочущих нос, и нарядных красных шишек, напоминающих о Рождестве — букет, мимо которого я просто не смогла пройти.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Остановилась на светофоре, когда позвонил адвокат.

— Во сколько? — едва не выронила я трубку от радости. — В одиннадцать? В понедельник?! Да-да-да, уже завтра, — рассеянно закивала я.

Загорелся зелёный. Потом снова красный.

Люди толкали меня, огибали, обходили, но мне было всё равно.

Завтра. В одиннадцать. У СИЗО. Мы снова встретимся.   

Когда вновь загорелся зелёный, напевая себе под нос бессмертное «шоу маст го он», я перебежала дорогу. Нет, ничего не нарушала, просто дорога была широкой, а зелёный светофор почему-то горел так недолго, что последнюю из четырёх полос всё время приходилось перебегать.

Посмотрела на часы. Шесть пятнадцать.

Мне осталось преодолеть только маленькую площадь, мощённую булыжником, прежде чем свернуть в подворотню к дому.

Но у меня было стойкое ощущение, что я не успела. 

В воскресенье, в восемнадцать пятнадцать, в пяти минутах ходьбы от дома я встретила её…

Глава 30. Моцарт

Чёртов свет снова ослепил.

Я привычно зажмурился, пока громыхали засовы, но, когда открыл глаза, в дверях камеры стояла не доктор.

— Емельяноу, — поприветствовал меня взмахом руки как вождь народов начальник тюрьмы и довольно улыбнулся. — Слегка!

— С вещами? — усмехнулся я.

— Нэт, вещы твои уже собралы, унэслы. Давай, давай, гаспадин сэнатор, шэвэлы ногами. Жена уж заждалась.

— Жена?! — я резко подскочил и скривился от боли.

Но разве могла меня остановить сейчас какая-то боль. Или босые ноги. (Ни тапочки, ни другую обувь мне никто не догадался принести — по камере до толчка и «кормушки» я ходил босиком). Плевать!

Так босиком я и пошёл по коридору следом за начальником, не веря в реальность происходящего.

Сенатор?! — не укладывалось у меня в голове.

Жена?! — сердце выпрыгивало из груди от радости.

Так босиком я и шагнул в снег.

Зажмурился, ослеплённый светом, белизной, первозданной красотой, чистотой морозного дня. Поплотнее запахнул так и не ставший родным арестантский казённый халат.

И пошёл.

Не чувствуя ни холода, ни страха. Ни сожаления, с чего-то подумав, что ведут меня не на выход, а на расстрел. Да и вообще это очередной сон. Слишком уж бойко шагал начальник тюрьмы. Слишком уж послушно семенили рядом конвойные, чтобы всё это было правдой.

Меня даже не посмели одёрнуть, когда я остановился и поднял голову попрощаться. С небом, сегодня жиденьким и каким-то особенно белёсым на фоне сияющего солнца. С небом, какое бывает только в застенках — теперь я точно знал.

Оно одно слышит молитвы из-за заборов с колючей проволокой, одно заглядывает по утрам в зарешеченные окна, одно даёт свет, надежду и веру в свободу.

Солнце бывает не каждый день, а небо — всегда.

Спасибо, низкое арестантское небо! Спасибо за всё! И… прощай!

— Который сейчас час? — спросил я у робко застывшего конвоира, не посмевшего ни подогнать меня, ни окликнуть ушагавшего далеко вперёд «хозяина».

— Одиннадцать.

— А день недели?

— Понедельник, — кашлянул он.

— Какой удачный день, чтобы начать всё сначала, — усмехнулся я.

И знал, что нельзя бежать по территории, но всё равно побежал, бросая вызов этой нереальности.

С крыши сорвалась стайка голубей и взметнулись в небо, взмахнув на прощанье сизыми крылами. Я проводил их глазами.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Болезненно занывшие с мороза ступни заныли, отогреваясь в тёплом помещении всё же заставили меня поверить в происходящее.

— Вы меня ни с кем, случайно, не перепутали, Пётр Николаевич?