Дом на болотах - Зои Сомервилл

умирала. Она вспомнила бумаги, которые мать отдала Тони в тот последний раз, когда они приезжали в хоспис. Она избегала мыслей о том, что осталось позади, не желая признавать пустоту, образовавшуюся после смерти родителей. Казалось, ее легче не замечать, чем иметь с ней дело. Их история была ей не нужна. Но что, если она объясняла связь Мэлори с этим домом? Она задумалась обо всей этой хаотической путанице неполноценности, гнева и обвинений. О тайнах, которые передаются из поколения в поколение, – и признала наконец, что ей просто нужно просмотреть эти бумаги. Он сказал, они в чемодане. Чемодан был у нее с собой, тот самый, который она брала в хоспис, где даже не потрудилась распаковать вещи. Наверное, бумаги там.

Пальцы у нее цепенели и холодели, пока она рылась в куче джемперов и кофт, и вот она нашла бумаги, так и лежавшие на дне. Покрутила в руках большой коричневый конверт. Пролистала пачку документов, письма из банка, всякое такое, обломки маленькой жизни, с которыми никто не хотел разбираться. И конверт с надписью:

«Открыть после моей смерти». Бога ради, мама, зачем так эмоционально излагать? Почему только тогда, скажи на милость? Почему не при жизни? Внутри лежали официальные на вид документы. Но не было письма, не было объяснения. Внезапно лицо и шею Мэлори обдало жаром.

Странное ощущение, что падаешь. Документы об удочерении.

Ребенок, имя: Мэри Скиннер. Родители: мистер и миссис Скиннер. Больше ничего. Места рождения нет. Это она. Она едва дышала. Дата удочерения: 3 августа 1935 года. Ее день рожденья.

К свидетельству была скрепкой прикреплена фотография. Темноглазый младенец в пеленках и улыбающаяся женщина в униформе медсестры. На обороте было написано: «Мэри, три месяца, с миссис Бэббидж».

Мэлори поняла, что это она, что младенец на фотографии – это она, так же как и то, что Луна вращается вокруг Земли. Но она не понимала. А потом, внезапно, знание хлынуло внутрь, и она поняла. Вытянутое лицо матери в хосписе. То, как она смотрела на что-то за окном, а не прямо на Мэлори. Комната начала вращаться. Мэлори издала какой-то гортанный стон, сделала неверными ногами два шага к окну и открыла его в ночь.

Высунула голову из окна. На ее волосы и обращенное вверх лицо мягко падал снег.

Ее мысли метались. Кто такая эта миссис Бэббидж? Может быть, ее можно найти. Кто ее настоящие родители и почему они ее бросили? Ее мать. Ее мать. Само слово изменилось. Мэлори хотелось засмеяться.

Она подумала обо всех тех годах, когда они могли бы ей рассказать. Ее родители. Ее мать. Ее отец. Ее папа. От этой боли у нее, казалось, физически заболело сердце, как от удара ножом, повторяющегося снова и снова. В голову просочились слова матери: «Я не могу тебе сказать. Слишком поздно». Она и была постыдным секретом. Она сама.

Из гостиной внизу донеслась музыкальная нота. Одинокая, низкая и печальная труба. Наверное, она это выдумала. Опять эта песня, та песня, которую она все время слышала. Она прижала ладони к ушам, но песня никуда не делась, звучала тихо, но внятно.

Мэлори сбежала по лестнице в гостиную, где на тумбе безобидно стоял граммофон. Он молчал.

Внезапно лишившись сил, она рухнула на диван. Ты пережила страшное потрясение, сказала она себе, как говорят жертвам преступления. Это было ужасное потрясение. Но еще она чувствовала небольшое облегчение оттого, что когда-то была ребенком другой матери, и тупую печаль от того, что проявляла такую чудовищную неблагодарность к тем, кто ее выбрал, кто заботился о ней как о родной. А еще грызущее, болезненное чувство, что она никогда не сможет сказать отцу, что любила его. Почему они ей не сказали? Почему не дали ей знать, что она была избрана? И еще один вопрос, который беспокоил ее сильнее всего: почему они выбрали ее, когда она явно вызывала у них такое изумление? Почему ее мать никогда не давала ей понять, что любит ее? И немыслимое осознание: потому, что не любила.

36

Началось оно в тридцать четвертом. Где-то летом. Жаркое было лето.

Ей тогда было восемнадцать, еще совсем малышка, и не выросла вовсе. Но, как и та, молодая, которая сейчас в доме, только злее. Могла казаться такой лапочкой, когда хотела, эта Роза. У обеих глаза зеленые, как у кошек. Чудное было время, с одной стороны, она радовалась, что вернулась домой, ко мне и отцу. Но ребенка она потеряла и стала вести себя как зверь, когда логово обустраивает. Она всегда это делала, гнездилась. Когда была помладше, таскала всякий мусор с берега к себе в комнату – все, что прибоем выносит, чему в доме не место: сухие водоросли, корни деревьев, старые куски голубой лески, всякое такое. Не знаю уж, зачем она это делала, разве что море любила. Потом отец ее от всего избавился, когда она вышла замуж. Но в тот раз, про который я, все было по-другому. Каждый день она ходила к болоту, через него к морю, до песка, собирала жуткое, странное. Большей частью кости. Потом приехал тот мальчик, и за ней пришел, и стал уводить ее обратно в Усадьбу. Я знала, к чему он клонит. Лучше бы оставил бедную девочку в покое, но он вечно вздыхал, и нашептывал ласковые слова, и покупал ей подарки. И ребеночка у нее больше не было, так что, думаю я, она не знала, что ей еще делать. Я пыталась ей сказать, потому что я-то знала, но что ты скажешь такой мечтательной девчонке, она от меня ушла, или мне так казалось.

А все ж таки она была с ним связана. Про это я много сказать не могу. Знаю, есть места, где люди так и скачут по чужим постелям, и тогда такие бывали, уж вы мне поверьте. Но ей тут выбирать особо не приходилось, в Норфолке. Ее все равно что не было. И женились-то они, в конце концов, по нужде, она беременная была.

Всякий раз, как он уезжал в Лондон, она возвращалась в Дом на Болотах, но мне не нравилось, как она выглядит. Она все худела и худела, непонятно отчего, если подумать, какая у них в Усадьбе еда была. Кости торчали, щеки запавшие, будто леденец сосет. Не дело это было.

– Ты хоть ешь? – спрашиваю я.

– Конечно, ем, – говорит она, но смотрит в сторону. – Просто устала, и все.

Но про него она больше не говорила. Весь блеск с него сошел, открылся дешевый