Дом на болотах - Зои Сомервилл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Если бы меня так и оставили, ничего этого бы не случилось. Но так не могло продолжаться долго.
Стоял теплый душный день в конце мая. Я прошла вдоль всего ручья до самого пляжа, как делала каждый день. Я как раз склонилась, стоя на коленях на песке, гладила окатанный камешек, когда почувствовала за спиной какую-то тень. Меня схватили за талию, я закричала, забилась и повалилась ничком на песок. На зубах у меня захрустело, я подавилась. Села, выплюнула песок изо рта. Весеннее полуденное солнце стояло высоко в небе за спиной того, кто на меня напал, окружая его горящим световым нимбом.
Пережив первое мгновение ужаса, я поняла, что это Фрэнклин. Больше никто в мире не отважился бы так ко мне прикоснуться. Не было больше никого – и за это я была благодарна, – кто не умолкал и не чувствовал себя со мной неловко после Ричи.
– Я скучал по моей сладкой девочке, – сказал он, присаживаясь рядом со мной.
– Я не сладкая, – сказала я. Он рассмеялся.
– Нет, но ты моя.
Я не ответила. Положила камешек в карман. Фрэнклин протянул мне горсть конфет в ярких обертках.
– Бонбон, – сказал он, – из Парижа.
Я покачала головой, хотя мой рот наполнился слюной.
Он снова рассмеялся.
– Не глупи, – сказал он. – Я их тебе купил.
Я всегда была сладкоежкой. Я взяла конфету из его ладони, развернула сверкающую бумажку. Маленький шарик, покрытый белым порошком. Когда я ее раскусила, она оказалась сладкой и твердой, как карамельная тянучка, а белый порошок на вкус был как лимонный шербет. Он зашипел у меня на губах. Я словно вернулась на годы назад, когда была маленькой, и моя добрая гувернантка, мисс Кэннедайн, приносила мне по пятницам конфеты, и я сжирала их все, каждая казалась вкуснее оттого, что была совершенно недозволительной. «Ты ни за что не должна рассказывать отцу», – говорила мисс Кэннедайн, одобрительно мне улыбаясь. И я не рассказывала. Смешно, но единственным, кто еще приносил мне конфеты, оказался Фрэнклин. В этом он был сообразителен.
Мы ели его конфеты, он рассказывал мне o Париже, Риме и Берлине. Все это звучало так загранично, так экзотически – это не имело никакого отношения ко мне и моему мертвому мальчику. Но он взял в руку мою косу и погладил ее, как будто я была его домашним животным, и я провалилась в сладкую дрему, убаюканная мягким биением волн, горячим песком под ногами и ритмом ласки Фрэнклина.
Он поцеловал меня в макушку, пробормотал:
«Рози» – мне в волосы, и там, где его губы касались моих волос, те вставали дыбом, наполняясь электричеством от корней. В конце концов он меня поднял, и мы – я все еще в полусне – пошли по пляжу. Песок в отлив был мокрым и ребристым, вокруг нас ничего не было, кроме отмелей, ручьев слева и сзади и песка, простиравшегося перед нами до самого сверкающего моря. Когда показался Кэббедж-Крик, рассекавший берег, впереди на песке появилось что-то темное. Подойдя к нему, я увидела, что это серый тюлень. Приблизившись, можно было учуять сладость гниения. Я вспомнила о кашалоте, которого как-то видела еще ребенком, – огромная серая тварь, выброшенная на берег в Тичуэлле, мы все ходили на него глазеть. Я потрогала бок бедного полумертвого животного, пока Фейрбразер не закричала, чтобы я отошла. Но я помнила, что его кожа была изрезана бороздами, как гравировкой, и я заглянула в его глаз, размером с мою собственную голову, и увидела там страдание. Другие дети кидались в него песком, но матери на них шикали, чтобы отошли. Мужчины пытались его поливать, пока не придет прилив и не унесет его обратно в море. Он умер до прилива и много недель гнил на берегу. Кости того кита так и лежат там, как обломки гигантского кораблекрушения.
Я подумала о крошечных жабьих косточках, уплывающих под Розовой Луной.
О косточках Ричи, похороненных под землей на кладбище. Фрэнклин увел меня от мертвого тюленя, и мы вернулись по своим следам на пляже к ручьям Стиффки и Дому на Болотах. Ему нужно было вскоре возвращаться в Лондон, так он сказал. В «Олимпии» должен был состояться важный митинг. У ворот дома он взял меня за плечо.
– Все в прошлом.
Я не поняла, о чем он. Он что, говорил о себе и обо мне? На мгновение я пришла в ужас, подумав, что он меня освобождает.
– Не надо тебе больше тосковать и сидеть в этой норе в обществе одной только старой ведьмы. Возвращайся со мной в Усадьбу.
Он говорил о Ричи. Время, отведенное мне на скорбь, кончилось, и он собирался и дальше держать меня при себе.
– Для меня не в прошлом, – сказала я.
– Никакого смысла нет из-за этого киснуть, – отозвался он, и его красивый розовый рот искривился от отвращения, а я почувствовала, что мы далеки как никогда. Как он мог не чувствовать мою боль?
– Как ты можешь быть таким жестоким? – спросила я.
Нет ничего жестокого в том, чтобы сказать, что ты себе вредишь, так убиваясь. И для меня это тоже вредно. – Его лицо смягчилось. – Я по тебе скучаю. Скучаю по моей милой Розе. Он погладил меня по голове. Взял за руку, погладил пальцы.
– Где кольца?
– Они мне велики, сваливаются. – Мне пришла в голову неожиданная, безумная мысль. – Можно, я поеду с тобой в Лондон? И в Париж, и в Рим, и в Вену, и во все другие места?
Он, казалось, изумился.
– Тебе не понравятся эти переезды с места на место, Рози. Ты слишком хороша для города.
– Как это – слишком хороша?
– Ты не поймешь, – сказал он, легко коснувшись моего виска и подбородка, отчего я поежилась.
Так вот оно что. Он хотел, чтобы я была его деревенской игрушкой, не больше. Я возвращалась в Старую Усадьбу, когда он приезжал на выходные, и уходила обратно на болота, когда он уезжал в Лондон. Кольца уменьшили, мне пришлось снова их носить. Я заметила, что Фрэнклин свое не надевает, но, судя по всему, мужчины в семье Лафферти их не носили. Я сдалась ему и иногда, когда он бывал
