Дом на болотах - Зои Сомервилл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ветер снаружи, казалось, усилился. Снег колотил в окно. Тени от приглушенной лампы заколыхались, а потом свет совсем погас. Мэлори сжалась в углу комнаты. Это ветер, это ветер, повторяла она про себя.
Она попыталась включить лампу, но та не работала. Внизу она попробовала нажать выключатель в коридоре, потом в кухне. Ничего. Электричества не было. Снег продолжал идти, и трудно было понять, но казалось, что свет снаружи угасал. Часы Мэлори показывали почти два, но в это не верилось, словно дом искривлял само время. Как может темнеть так рано? Куда исчезло время? Снаружи не доносилось ни звука, только снег стучал по стеклам и мучительно скрипели деревья, терзаемые метелью.
Мэлори поплотнее обмотала шею шарфом. Она была одна, ни Тони, ни Фрэнни, ни собаки. Что случилось с собакой? Она попыталась вспомнить. Свет угасал, и она подумала: «Мне нужно сейчас же отсюда выбраться – пока он совсем не погас».
Сквозняк, задувший из-под входной двери, разрезал комнату, и Мэлори съежилась от него. Она должна была что-то сделать, но не могла вспомнить что. Над головой у нее, она слышала, с тихим царапаньем шныряли крысы. Она передернулась. Почувствовала, как глаза обращаются к потолку, как ее тело тянет к книжке. Третья книжка. Со всей этой неразберихой из-за снегопада и бумаг, а теперь еще и болезни Фрэнни она не дочитала. Казалось, жизненно важно это сделать.
Достав книжку из футляра, она вернулась в теплую гостиную. Елка стояла в углу, снова темная, свечи не горели. Она зажгла свечу, утвердила ее на тарелке, и от нее разбежались по потолку темные пляшущие тени. Мэлори налила себе бокал бренди, сложила дрова в камине. Спичка за спичкой, зажженные дрожащими руками, вспыхивали и гасли, пока наконец одна не разгорелась и огонь не занялся. Граммофон и пластинки никуда не делись, но она не стала ставить музыку, в ее голове и так хватало шума, там не унималось жужжание. Медленное тепло от огня растеклось по верхней части ее тела, внутри горело бренди. Она распадалась на куски, но ее сердце бешено стучало. Таблетка не работала. В руках она держала третью книжку. Огонь мерцал, освещая почерк Розмари прерывистым светом. Казалось, она смотрит на старого друга. Здесь, на этих страницах, она нашла утешение, нашла кого-то, кого можно было слушать, кого-то, чья жизнь была бесконечно хуже ее собственной, кого-то, с кем было не так одиноко. Она жадно смотрела на слова. Она хотела всосать их и проглотить, как еду. Если ее отец, подумала она, хотел, чтобы у нее была фотография Дома на Болотах, возможно, дом как-то связан с ней самой, а не с ним. В книжках не было ничего, что позволяло бы это предположить. Но это уже не имело значения. Она просто хотела, чтобы Розмари продолжала с ней говорить.
Еще несколько страниц были посвящены остатку лета 1934 года, когда Розмари бродила по болотам, собирала всякое, включая странный продолговатый череп неизвестного животного с нетронутыми зубами, и приносила их в свою детскую комнату. Чернила были темнее, брызги разлетались по всей странице, когда она писала о приездах Фрэнклина, словно перо сильно давило на бумагу.
Но спустя несколько строк почерк изменился, превратился в каракули, шедшие под углом и почти нечитаемые.
Третья записная книжка
Продолжение
40
После смерти Ричи я почти не ходила в Старую Усадьбу. Фрэнклин там редко бывал – он часто уезжал по делам отца на встречи и митинги по всей стране. В каждом письме он уверенно рассказывал, что поддержка партии растет, что «Дейли Мейл» за них и что победа на выборах будущего года им обеспечена. Я просилась домой, и Лафферти и мой отец согласились, что так будет лучше, по крайней мере на время. Светлые, с высокими потолками комнаты Старой Усадьбы напоминали мне о детстве Ричи и о той зиме, когда я начала его любить. Утешения здесь для меня не было. Лафферти были не из тех, с кем можно обсуждать то, что утрачено, и о нем не говорили. Теперь, когда Ричи не стало, меня мало что связывало с этим местом – брак, устроенный так поспешно, казалось, забылся так же быстро, как начался. В Доме на Болотах утешения тоже не было, но его мрачные комнаты и кривые низкие стены мне подходили. Это я была виновата в том, что он умер, – я его недостаточно любила. Я хотела наказать всех и все, что не было моим ребенком; эта темнота, это сырое уныние – большего я не заслуживала. Каждый день я уходила в отлив на болота, шагала и шагала, пока не доходила до моря. Я почти не видела ни одной живой души, кроме Джейни. Отец, занятый работой, не замечал, сколько времени я провожу вне дома. Единственным человеком, кто меня утешал, была Джейни. Она была единственной, кто знал мою мать, знал меня. Я написала Луизе, своей матери, десяток писем, но так и не отправила их. Я их все сожгла, не в силах найти верные слова. Я и себя-то едва могла простить, что говорить о ней.
Я смотрю на ту, кем была тогда, и мне хочется встряхнуть ее, закричать ей в ухо, что она пропускает свою жизнь, вязнет в яме, вместо того чтобы выбираться из нее. Тогда еще было время, чтобы ее найти, чтобы все исправить. Но я не знала, как мало у меня времени.
Время года сменилось, и, хотя я не думала, что меня это коснется, я стала замечать, как меняется все вокруг. Пришла весна, черные крачки полетели своим путем высиживать птенцов. Болото превратилось из бурого в зеленое. Я почти не думала и не чувствовала, просто была частью земли. Я начала собирать останки мертвых: идеально белый хрупкий череп птицы, который нашла уже совсем чистым; сломанную кость, напомнившую мне ушко Ричи; чешуйчатую кожу мертвого угря; скелет одной из крыс, попавших в ловушку Роджерса; черный русалкин кошелек, в котором еще виднелся прозрачный эмбрион ската. Со временем моя спальня, комната, где я росла и где умер мой сын, стала чем-то вроде мавзолея болота. Я собирала вокруг себя
