Дом на болотах - Зои Сомервилл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вскоре после того, как он ко мне вернулся, я узнала, что митинг в «Олимпии» обернулся катастрофой. Были протесты, чернорубашечники повели себя как громилы, и все скатилось к насилию. В «Таймс» свидетель описывал, что видел: «Пять или шесть фашистов вынесли протестующего, держа его за руки и за ноги, еще несколько пинали безжизненное тело». Я этого не забыла. Оно засело у меня в мозгу. «Просто неприятное происшествие», – сказал отец, когда я его об этом спросила. А Фрэнклин в письме ко мне цитировал Мосли: «Мы никогда не начинаем драки, мы их заканчиваем». Но я могла думать только о своем муже в черной форме и сверкающих черных сапогах, о том, как он был собой доволен, и у меня в голове все повторялась и повторялась картинка: один из этих красивых черных сапог врезается в чей-то череп. Это был не он, говорила я себе.
Позже в тот месяц я прочитала в отцовской газете о чистках в Германии. «Герр Адольф Гитлер, канцлер Германии, спас свою страну», – сообщала газета, но я прочла, что было убито больше ста оппозиционных политиков. Все газеты, казалось, считали это необходимым «очищением», но как могло убийство быть очищением? Сам фюрер назвал это «ночью длинных ножей», и это никак не уняло мое растущее беспокойство.
Я дождалась, когда плоть мертвого тюленя сгнила окончательно, и вернулась, чтобы забрать его череп. Смыла песок в кухонной раковине, положила череп у себя на подоконник. Каждую ночь, которую я проводила в Доме на Болотах, я смотрела в его зияющие глазницы и спрашивала, что делать. Как найти способ оживить мою любовь к Фрэнклину.
41
В то лето были поездки на катере в Заводи и походы на пляж, но, когда он приезжал в деревню повидать меня, все было не как раньше. Я знала, что в городе есть другие женщины, хотя не знала, сколько их. Он был попрежнему занят партией, которая, по его словам, разрывалась из-за «еврейского вопроса». Иногда он, как и отец, жаловался на штурмовиков, некоторых из чернорубашечников, но, когда я спрашивала, не часть ли этого всего он сам, он выставлял меня дурочкой, говорил, что я не пойму. Он обращался со мной как с ребенком, но ребенком я уже не была.
Хильди тоже почти никогда не приезжала. Думаю, она опасалась моего горя, и, возможно, вдобавок оно ей наскучило. Я перестала быть домашней зверушкой, с которой они раньше играли. Во мне поменялось и еще кое-что. Меня тошнило по утрам, грудь стала чувствительной. Я знала, что, скорее всего, снова беременна. Я должна была радоваться – этого хотели все. И, конечно, я сама этого тоже хотела. Мальчик, которого можно любить, ребенок, чтобы обожать. Но тошнота отзывалась во всем теле – оно отвергало саму мысль о ребенке. Я не понимала, как у меня получится. Как я могу родить ребенка после того, что случилось с Ричи? Как смогу полюбить другого ребенка? Мой живот, еще так недавно принадлежавший ему, по-прежнему был его. И – в то время это не было произнесено, но теперь я так думаю – я боялась, что ребенок нарушит ненадежное равновесие в моих отношениях с Фрэнклином.
Внешних признаков не было, живот не торчал. Если я быстро приму меры, никто никогда не узнает.
– Я не хочу ребенка, – сказала я Джейни. – Он меня уничтожит.
– Не устраивай драм, – ответила она, – это самое естественное в мире – когда у тебя дети. Женщины все время это делают.
– Моя мать не смогла, – сказала я.
Она нахмурилась, ее лицо собралось морщинами.
– Ее вины в этом не было. А если я такая же? Если у меня не должно быть детей?
– Не наделай глупостей, – сказала она.
– Тогда помоги мне, – ответила я.
В глубине, еще ближе к болоту, чем сам домик, у Джейни был маленький огородик, который она называла своей «аптечкой». Там росли лаванда, тимьян, пижма, арника и мелисса, валериана, примулы и тысячелистник. И еще много всего, я не помню всех названий. Летом, как тогда, воздух полнился соперничавшими друг с другом запахами трав и растений. Под щебечущей какофонией птиц розовые и лиловые эхинацеи, наперстянки и сумрачные клонящиеся головки мака торчали над более зелеными и красивыми растениями. Были даже блестящие темные листья куста мандрагоры, который Джейни раз в год выкапывала, чтобы сделать бодрящие снадобья. Ничего из этого нам, однако, не было нужно; мы пришли за блошиной мятой.
Джейни нарвала мелких ярко-зеленых листьев блоховника, потерла их между пальцами, распространился чудеснейший аромат мяты. Мы набрали пригоршни пышных гроздей сирени и вернулись в кухню Джейни, чтобы приготовить чай.
Я многие из этих трав принимала прежде как лекарство от простуды, оно же любовное зелье, и не волновалась. Вкус тоже был чудесный, совсем мятный. Джейни сказала, что для того, чтобы подействовало, я должна выпить несколько чашек, и к концу третьей меня затошнило, а в животе забурлило.
– Ты себя береги, девочка моя, – сказала она, положив мне теплую руку на голову, когда я решила, что лучше пойду домой, а то отец начнет спрашивать. – Сразу возвращайся, если станет худо. Все, что он должен сделать, это вызвать крови, но если пойдут слишком сильно или еще что не так будет, сразу возвращайся, слышишь?
Я пообещала, но к тому времени меня тошнило, и я хотела одного – прилечь. В Доме на Болотах я сказала отцу, что мне нездоровится, и сразу пошла в постель.
Я обложилась подушками и валиками, попыталась читать один из своих драгоценных романов, но шрифт был слишком мелкий, и он начал двигаться по странице, как процессия пьяных муравьев. Боль в животе накатывала волнами, и, когда в меня била волна, я валилась на постель, ничего не видя, не в силах дышать. Я говорила себе, что потерплю; я хотела, чтобы чай сработал. Пусть придет кровь. Пусть кровь рванется из меня, забирая с собой это бедное существо. Но чем сильнее в меня вгрызалась боль, тем больше я боялась. А что, если не подействует? Или заберет с собой и меня? В какой-то момент я ощутила между ногами теплое движение и подумала, что, наверное, вот оно. Кое-как побежала в туалет в
