Дом на болотах - Зои Сомервилл

чувствовала, как он упирается в меня, чувствовала его голую плоть сквозь тонкую ткань своего летнего платья. Мы были скрыты от глаз в Усадьбе, стоя в реке, и Фрэнклин это знал. Он задрал мне платье, приподняв и подтолкнув, прислонил меня к грязному речному берегу и прижимался, и прижимался к моим бедрам, пока все не кончилось. Я сжала зубы и стала думать о корнях деревьев, к которым прислонена, представлять, как они врастают в меня, прорастают насквозь, лезут из ушей, из носа и рта. В конце, когда его тело возле моего содрогнулось, я взглянула на его выгнутую назад, как у лебедя, шею, на сияющее лицо, озаренное солнцем, на выражение изысканной муки на нем.

– Я испачкал тебе платье, – сказал он потом, натягивая одежду. – Ты похожа на кухонную прислугу, которая путалась с садовником. Мне это даже нравится. – Он взъерошил мне волосы. – Не надо страдать, Рози. Бога ради. Раньше с тобой было весело.

Я заплакала, и его лицо помрачнело.

– Только не это, – сказал он.

И ушел к дому, оставив меня, чтобы я шла следом. В ту ночь он был со мной груб, он снова меня ущипнул. Шептал мне на ухо, что я его. Что это мой долг. Я ему принадлежу. Чем больше я отворачивалась, тем сильнее он щипал и пихал.

Утром у меня на коже был узор из багровеющих синяков.

В то утро я не завтракала со всей семьей. Вместо этого я встала рано, оставив Фрэнклина, раскинувшегося на постели. Солнце уже согревало траву, и я побежала по долине в Пустую Лощину, к Дому на Болотах, во мне кипело такое взрывное смятение, что я думала, меня стошнит лавой ярости.

– Я могу делать, что пожелаю, – сказал он, и я думала: «А я не могу делать ничего, что пожелаю. Совсем ничего».

В своей комнате я попыталась читать, но не могла сосредоточиться. Стоял жаркий, безветренный, тихий день, слишком жаркий для птиц. Утя лежала в ногах кровати, поскуливая, ее пугало мое настроение. Я попыталась закрыть глаза, попыталась забыться и провалиться куда-то. Я бы успокоилась, если бы поспала. Но у меня не получалось унять дрожь в руках и ногах, утихомирить мечущийся мозг, ищущий, что делать, чем заняться. Я сорвалась с кровати, распахнула окно, вдохнула застоявшийся теплый воздух. Утя залаяла, ожидая, что мы пойдем гулять. Как он мог сделать мне так больно? Как он мог, зная, что я родила и похоронила нашего сына? Как он мог спать с другими девушками, другими женщинами, когда я ничего не могла? Несправедливость отзывалась у меня во рту горьким вкусом.

Я хотела тоже сделать ему больно, но была бессильна.

Внизу, под окном, в тени сада Джейни медленно двигалась огромная черная тень Пачкуна. Джейни. Яд. У меня появилась мысль. Не нужно никаких крайностей, но я могу ему навредить, как он навредил мне. Заставить его болеть, причинить ему боль, как он мне. У меня участилось дыхание, сердце забилось сильнее.

Я уже взяла у Джейни мышьяк, до того как он приехал, – наврала, что он нужен Роджерсу от крыс, – но до тех пор ни о чем подобном не думала, разве что принять его от беременности. Я даже не знаю, собиралась ли всерьез так его использовать. Он лежал в кухне под раковиной, я о нем забыла.

Можно бросить немножко в сахар. Это будет несложно, я читала в книгах Агаты Кристи. Никто никогда не узнает. Только я буду знать. Я буду знать, что у меня было что-то против него, у меня была над ним какая-то власть. Я ухватилась за подоконник, солнце жгло мне лицо. Это можно сделать. Да, сахар в его кофе. Совсем капелька, просто чтобы помучился. Может быть, тогда он пожалеет. Он думает, что я ребенок, но я не ребенок. Уже нет.

Итак, в тот день, наутро после реки, увидев синяки у себя на ногах и красные отметины от его пальцев на плечах, где он меня держал, я вспомнила про яд, и он будто ждал меня.

44

На следующее утро, в день поездки в Кромер, я сварила путешественникам кофе.

Для себя тоже поставила чашку. Обычно это делали Долли или Фейрбразер, но Долли занималась стиркой, а Фейрбразер уехала к сестре в Шерингем. Так что никому не было дела до того, что я варю кофе, а Долли была мне разве что благодарна. Я сама принесла поднос в гостиную. Утренний свет лился в окна, и вся комната была озарена. Они двое курили и разговаривали, сидя в парных кожаных креслах по обе стороны камина. Я поставила поднос на кофейный столик между ними и встала на колени, чтобы помешать. Ложка громко звякнула о край, и я понадеялась, что они не заметят, как у меня трясутся руки.

– Спасибо, Рози. Какая чудесная у меня жена, правда, сэр? Когда хорошо себя ведет, – сказал отец.

Я налила им кофе, сосредоточившись на том, чтобы не расплескать, и они вернулись к разговору о планах на день. Фрэнклин собирался сесть за руль «Силвер Игл» и отвезти их в Кромер, где они должны были встретиться с печатниками и выпустить экземпляр нового манифеста (для великого Освальда). Потом они собирались в гостиницу «Ньюхейвен Корт» на ланч.

В чашку Фрэнклина я налила сливок и размешала ложку сахара, но он тут же растворился. Я добавила еще одну. В отцовскую чашку я налила сливки, и только. Я мешала и мешала, пока весь сахар наверняка не растворился. Я села обратно на диван напротив огня, наслаждаясь солнцем у себя на лице и кофе, который сама себе налила. Без сахара. Он был слишком горячим, я обожгла нёбо. Я ждала. Они болтали, никак не вовлекая меня. Но так было и лучше, я не знала, сколько всего могла бы сказать. Я чувствовала, как у меня колотится о ребра сердце. Наконец я увидела, как Фрэнклин двумя большими глотками выпил кофе. Я стала ждать.

– Сегодня без печенья, Рози? Я разочарован.

– У меня не было времени, – сказала я.

Ну, у тебя же наверняка есть что-нибудь вкусненькое в дорогу для нас, деловых мужчин? Я высматривала в его лице признаки тошноты или нездоровья, но их не было. Он отряхивал брюки, что означало, что он собирается встать, но тут отец скривился и сказал:

– Кофе горький, Розмари. Мне придется положить ложку сахара.

Я вскочила.

– Позволь мне, – сказала я, насыпала в его чашку совсем чуть-чуть и села обратно с колотящимся сердцем.

Фрэнклин как раз поднимался.

– Боже, неужели у тебя действительно нет ничего, чтобы мы перекусили, Рози?